Дед лежал на циновке в центральном зале, неподвижный и вытянувшийся.
— Дед! Дед! — закричал Аппанна. — Как же это так?
Тяжелая и сильная рука отца легла ему на плечо.
— Успокойся, — сказал отец. — Ты же мужчина и должен быть мужественным перед лицом смерти.
— Но я же не успел, — хрипло выдавил из себя Аппанна.
— Это может случиться с каждым из нас. Мы сделали все, как нужно. Теперь иди, соверши омовение и надень траурную одежду. Соседи уже собираются. Надеюсь, траурные выстрелы слышали все.
Дед был уже приготовлен к тому далекому пути, который ему предстоял. В последний момент перед его смертью над ним разбили кокосовый орех и напоили его кокосовым молоком. Отец вложил в остывающий рот деда золотую монету: деньги на дорогу. Аппанна знал, что золотую монету кладут не каждому. Холостяку ее не положат. Человеку с плохой репутацией ― тоже. Горький плод заменит им монету в дальнем пути.
Мать Аппанны и остальные женщины в доме надели белые траурные сари и распустили волосы. Солнце уже, взошло, когда, появились музыканты. Грустно запели флейты, и печально и тревожно забили барабаны. А соседи и родственники все шли и шли к дому умершего. Они останавливались на дорожке, ведущей к дому, и клали на нее на банановых листьях вареный рис и куски кокосового ореха. Это была пища для духа деда. Каждый, оставивший еду, зажигал около нее фитилек в плошке с маслом и трижды говорил: „О, дедушка, ты умер“. Потом тут же на дорожке женщины начинали плакать, а мужчины по два раза стреляли из ружья. Церемония эта называлась „кулу беппо“, что значит „приношение пищи умершему“. Гости и родственники входили в дом, приближались к деду, касались его груди тыльной стороной руки, а потом прижимали ее к своей груди. И каждый из них выражал деду свое горе по поводу его ухода. Они обращались к нему, как к живому, и говорили слова сожаления и печали.
Тело деда завернули в белую ткань, положили ему на лицо бронзовое блюдо и зажгли рядом с ним масляную лампу.
Аппанна очень устал в этот день от своего горя и горя других, от плача женщин, от выстрелов. Он толком не спал две предыдущие ночи, и ему еще предстояли две таких же. Этот трудный день был длинным и никак не кончался. Но, наконец, наступила ночь. Все жившие в доме Аппанны и те, кто пришел разделить с его семьей ее горе, уселись вокруг деда. В центральном зале было холодно и сумрачно. Сидевших освещала только лампа, висевшая рядом с комнатой духов предков, и светильник около умершего. Огонек священной лампы отражался в большом бронзовом блюде. И временами Аппанне казалось, что блюдо опускается и поднимается и что дед начинает шевелить головой.
От усталости и слез веки Аппанны стали тяжелыми, а в глазах появились жалящие песчинки. Он уже плохо различал и сидящих, и лежавшего на циновке деда. Временами он впадал в какое-то забытье. Тогда он встряхивал головой, стараясь прийти в себя. Уйти он не мог. Он был уже взрослым и поэтому должен был разделить со всеми горечь этой ночи. Ночи, которая называлась „чау оливо“ — „бодрствование“.
Потом наступила такая же вторая ночь. Для деда она была последней в доме предков. Когда-нибудь, думал Аппанна, он снова вернется сюда, но только духом, чтобы занять свое место в канникомбре.
Четверо мужчин до рассвета пели печальные и длинные погребальные песни. Это были даже не песни, а певучие, под глухой стук барабана, рассказы о деде и той жизни, которую он прожил. Эти песни-рассказы были очень подробными, и Аппанна жадно их слушал. Он очень любил деда и гордился его мудростью и спокойной мужественностью.