— И работа интересная? Я рад буду уйти в нее с головой. Я ведь, знаете, один как перст. Мне легко передвигаться в любом направлении. Вот вы как с семьей?
— Дочь останется, а жена едет с нами.
— Отважная женщина.
— А вы прибивайтесь к нашему огоньку, товарищ полковник. Марья Николаевна вам понравится.
Агапов рассказал о своей семье, о своей жизни, и с первых же минут им стало друг с другом хорошо, потому что оба одинаково понимали жизнь, человеческие отношения, оба жили одними чувствами и устремлениями. Байкалов даже заговорил с Андреем Ивановичем о том, о чем он редко когда говорил:
— Пора бы, конечно, забыть, мы люди военные и знаем, что не такое забывается. Но вот стоит у меня боль, ну что ты будешь делать! Может быть, еще и потому, что ношу ее в себе, не высказываю... Знаю, что никому не хочется горевать чужим горем, хватает и своего.
— Это неверно. Для нас неверно, для людей нашей страны.
— Понимаю. К тому же и горе мое таково, что должно быть многим понятно: разом, вот так вот, одной волной смахнуло. Сразу потерял и жену, и детей, и отца с матерью... Ведь семьища-то какая мощная была! А?
— Война много чего наделала.
Байкалов рассказывал.
Да, он был на фронте, всего бывало. Случалось их подразделению орудовать в тылах врага, довелось пережить и горечь при отходе в глубь нашей территории, но довелось испытать и радость стремительного наступления, и непередаваемое чувство гордости за нашего советского воина, за советского человека.
Жена категорически отказалась эвакуироваться из Ленинграда. А что было там, оба они знали так же хорошо, как знает это весь мир, все человечество.
Девятьсот дней длилась блокада. Гитлер бросил на Ленинград тысячи орудий, минометов и пулеметов, множество танков, самолетов новейших конструкций и полумиллионную армию.
Но гордый Ленинград устоял.
Гитлер сбросил на крыши домов Ленинграда много тысяч снарядов, огромное количество зажигательных и фугасных бомб.
Но гордый Ленинград устоял.
Голодная смерть, лютые морозы — ничто не сломило воли ленинградцев. Они умирали, гибли, но не сдавались.
Гордый Ленинград устоял!
И хотя в семье Байкалова были только женщины, дети и старики, все они были воинами, потому что каждый ленинградец сражался, фронтом была каждая улица, крепостью был каждый дом.
Байкалов стряхнул горькое раздумье.
— Когда-нибудь я вам подробно расскажу, как я остался без семьи. А сам, вот видите, целехонек. И пуля меня не берет.
Агапов любил людей. Он любовался ими, радовался их радостям, любил их узнавать и вместе с ними, рука об руку, шагать вперед. Ему было искренне жаль Байкалова. Он видел и понимал все то, о чем говорил Байкалов, и все то, о чем Байкалов не говорил.
Расстались они друзьями.
3
Тысячи поцелуев, тысячи указаний и советов Марьи Николаевны дочери: как она должна питаться, как она должна учиться, как она должна «стараться не простудиться», и что она должна передать тете Саше, когда та приедет, и какие меры должна принять, чтобы не потерять ключ от квартиры...
Затем возгласы провожающих — родственников, друзей, служащих завода: «Счастливого пути!», «Пишите!».
И мимо окна вагона проплыло заплаканное лицо Ани... И поезд ускорил ход...
«Вагон особого назначения», как называл его усатый проводник, был прицеплен к хвосту пассажирского поезда. Вагон был новенький, сверкающий чистотой и окраской, с мягкими купе. Разместились очень удобно.
С первого же километра пути Марья Николаевна начала всех кормить булочками, пирожками, бутербродами с сыром и ветчиной.
День и ночь в окнах мелькали поля, березняки, перелески. И когда перевалили Урал, со все возрастающим изумлением вглядывались в пространства, поглощаемые поездом. Опрокидывались все привычные представления. То, что привыкли считать собственно родиной, — Европейская часть Советского Союза, — это теперь казалось небольшим прирезком по сравнению с той необъятной громадиной, которую они проезжали. Дни и ночи поезд набирал скорость, дымил, нетерпеливо кричал около семафоров... И все тянулись равнины, пересекаемые полноводными спокойными реками, затем начинались леса, придвигались к самому железнодорожному полотну скалистые утесы... И опять мелькали ельники и улыбчивые березняки...
— Батюшки, сколько на свете березы! — удивлялась Марья Николаевна.