Закончив читать, Софья медленно положила письмо на постель и сжала голову холодными пальцами. Сердце, казалось, успокоилось немного и уже не бухало в висках, как чугунная баба, а трепетало мелко-мелко под горлом, словно зажатая в кулаке стрекоза. Лицо было мокрым от слез, и Софья, вытирая их, невольно засмеялась: о чем она, глупая, плачет? Ведь все же хорошо… чудесно… Владимир… Он приезжает, и она больше не будет одна! Схватив письмо, она вновь прочла его от начала до конца, потом — еще раз, уже медленнее, всматриваясь в каждое слово, словно ища в нем другой, тайный смысл, и особенно тщательно разглядывая вымаранные места.
А потом ее словно ножом пронзило, и она, вздрогнув, схватила в руки другое письмо. Катя, господи, Катя… Хороша сестрица Соня, в сердцах выругала она себя, — получила письмо от кавалера и про все на свете позабыла, а тут такое… Сердце снова застучало, но уже тяжело, беспокойно, и, во второй раз вчитываясь в строки письма Анны, Софья чувствовала, как тревога стремительно заполняет душу. Как же быть, маятником отдавалось в висках, как же быть, что же делать?
За окном давно наступила ночь, утихла и улеглась метель, в очистившемся черном небе взошел месяц, заигравший голубизной в прозрачных узорах на окне. Марфа улеглась спать, поворчав напоследок что-то насчет ужина, к которому барышня даже не притронулась. Верная девка явно была обижена тем, что Софья не показала ей писем и ни словом не обмолвилась о написанном в них, но Софья знала: стоит Марфе узнать о случившемся, и причитаний со слезами хватит до утра. В спящем доме наступила тишина. Месяц посветил в окно и ушел, вместо него появилась звезда, блестевшая в ледяном зимнем небе так пронзительно и ясно, словно была одна на всем свете, а Софья все сидела на кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в шаль. Снова и снова пробегая взглядом то одно, то другое письмо, она время от времени опускала листок бумаги и смотрела в синее от света звезды заиндевевшее окно, и ее лоб то болезненно морщился, то разглаживался, а на губах появлялась слабая, словно затуманенная, улыбка. Уже утром, когда звезда давно закатилась, но было еще по-зимнему темно, скрип сверчка за стеной смолк, и Софья заснула — не раздеваясь, не расстелив постели и подсунув под щеку кулак с зажатым в нем письмом Владимира.
Во сне ей виделись давно покинутая Грешневка, комнаты родного дома, Анна, Катя — веселые, смеющиеся, беззаботные, какими Софья их и не знала никогда, — и Владимир, стоящий перед ними в раннем свете встающего солнца и весело читающий любимые Софьины стихи:
Это был ясный, радостный сон, каких Софья не видела с самого детства, и поэтому, открыв глаза, она сразу же вспомнила о письме и со страхом подумала: было ли оно или это тоже отрывок сна? Но письмо было здесь, в ее руке, смятое, залитое ночными слезами, и Софья сразу же перечла, улыбаясь, первые, местами перечеркнутые, несмелые строки: «Любезная Софья Николаевна…»
Марфа в переднике возникла на пороге гневным ангелом.
— Встали, стало быть? Проснулися? Не емши ни пимши бумажки читают. А сколько часу, ведаете?
— Нет… — блаженно потянулась Софья, откидываясь на измятую подушку и глядя на Марфу счастливыми и сонными глазами. — А что, поздно?..
— Поздно?! — вскипятилась Марфа. — Да уж пятый час! Темнеть начало! Из театра за вами дважды спосылали, так я насмерть на пороге встала — не пушшу, говорю, почивает, измотавшись вчерась, да и…