Он ведь кое-что знал. Как часто ему приходилось видеть последние минуты умирающих в своих снах. Смотреть, как они теряют силы в бушующих волнах. Как их разрывают снаряды. Он видел их с обмороженными лицами, безжизненных, лежащих на банках после суток, проведенных в открытой спасательной шлюпке посреди холодного зимнего моря. Но рассказывать об этом было нельзя. И все же об их последних минутах он говорил со странной уверенностью. Он врал — врал так, как может врать лишь знающий правду. Умалчивал об ужасе и боли, но не о смерти. Он ничего не говорил о вечной жизни, он же не пастор Абильгор, потому ему и верили. Старик, он родился в этом городе, широкоплечий мужчина с аккуратной бородкой. Здесь, в присутствии смерти, авторитет его не умалялся. Он был капитаном. Сидел в их гостиных, где, быть может, никогда бы не оказался в других обстоятельствах, и его визит придавал смерти значительность, которой она, возможно, не обладала. Он помогал им защититься от мрака. И в этот миг они не чувствовали одиночества. Не он к ним приходил. В его лице к ним приходил весь город, единство, род, прошлое и будущее. Смерть была уже наполовину побеждена, а жизнь продолжалась.
Капитана Мэдсена никто не просил говорить об Иисусе. Никто не спрашивал, где теперь находятся души умерших, хорошо ли им. Смысл его слов был простым: так случилось. Он учил нас великому всепоглощающему приятию, позволяя жизни обращаться к нам напрямую. Море забирает нас, но остается безмолвным, смыкая свои воды над нашими головами, заполняя легкие. Может, это странное утешение. Но все же его слова помогали обрести почву под ногами, потому что так было всегда и все мы делили одну судьбу.
Альберт знал, что есть те, кому не справиться с горем без Спасителя, и их он предавал в руки вдовы Карла Расмуссена. Он не считал их веру знаком слабости, знал, что людям нужны разные лазейки. У него не было ни одной. Сны преследовали его. Он был одинок, его вера в единство разбилась. Он уходил из домов скорби с расправленными плечами. Но внутри все сжималось.
Он не знал, что ему нужно. И вот теперь сидел в церкви, собирался с духом, разглядывая свои руки. И лишь изредка бросал взгляд на запрестольный образ кисти Расмуссена, где был изображен Иисус, усмиряющий бурю на Геннисаретском озере. Во внешнем мире бушевала война. Никогда еще не гибло столько людей, в своих учетных тетрадях Альберт вел счет потерям. Иногда он сравнивал себя с идиотом Андерсом Нёрре, человеком, единственным признаком разумности которого были бесконечные ряды цифр, словно молнии мелькавшие в его помраченном рассудке. Что мог Иисус сделать в мире, где один-единственный распятый человек с раной от копья в боку не казался такой уж страшной жертвой на фоне миллионов, умирающих на колючей проволоке с выпущенными кишками?
И Альберт записывал цифры. Может, ни во что другое не вместить все это немыслимое разрушение? Если бы кто-то нашел его записи, что бы он подумал? Что автор — идиот?
Он поднялся с жесткой деревянной скамьи, выкрашенной в синий цвет, и поежился. В побеленных стенах церкви было холодно. В руке Альберт держал телеграмму, направленную в судоходство и содержащую официальное известие о крушении трехмачтовой брамсельной шхуны «Рут»: Атлантический океан. На пути от Сент-Джонса к Ливерпулю. Вид крушения: пропала без вести. Погодные условия, направление и скорость ветра: неизвестны. То была задача с печально известным результатом: «После отбытия с Ньюфаундленда о судне „Рут“ информации не поступало. Предполагается, что судно пошло ко дну со всем экипажем и судовым имуществом».
Именно эту сухую констатацию фактов ему предстояло перевести на человеческий язык.
Судно погибло при неизвестных обстоятельствах: исчезло где-то посреди обширного Атлантического океана. Оно могло пойти ко дну где угодно в радиусе тысячи морских миль. Причина: оледенение, шторм, не успели уклониться от волны, встретились с бронированным монстром из далекого прошлого земли, внезапно всплывшим на поверхность, вооруженным торпедами и пуленепробиваемой жестокостью — напоминанием о том, что у моряка есть враги и помимо моря. Сумма всех этих неизвестных — смерть молодого человека, его исчезновение навечно, брошенное в лицо Хансине Кох, вдове моряка, два года назад потерявшей семилетнего сына: тот погиб при несчастном случае в лодочной гавани.
Вот в чем заключалась его задача. Он должен был помочь человеку пристать к гавани или по меньшей мере не дать ему пойти на дно в тот момент, когда скорбная весть достигнет его ушей.
В тот же день, только чуть раньше, сквозь эркер он увидел, как Лоренс переходит улицу, держа в руке телеграмму. Повесив пальто в прихожей, Лоренс с трудом уселся на диван. Долгие годы активной жизни оставили свой след. Вновь проявились слабости детских лет. Он частенько страдал одышкой, особенно в холодные зимние месяцы, и был подвержен сердечным приступам. Сейчас плечи его вздымались и опускались в такт судорожному, клокочущему дыханию. Сказывались усилия, которые пришлось приложить, чтобы перейти улицу под мокрым снегом, под напором пронизывающего ветра. Он забыл надеть шляпу, и мокрые жидкие волосы прилипли к макушке. Буддоподобное лицо пылало. Свою вечную трость он притащил с собой в гостиную.