— На этот раз «Рут», — только и сказал он.
Лоренс уже потерял два судна и каждый раз сам извещал семьи погибших. Он бы и в этот раз поступил так же, но прогулка по городу в таком состоянии требовала колоссального напряжения сил, которое могло дорого ему обойтись. Для верховой езды он стал слишком стар.
— Ты забыл шляпу, — сказал Альберт. — Давай я все сделаю.
Сначала Альберт поднялся по Киркестраде, чтобы известить пастора Абильгора. Затем посидел в церкви, пытаясь, как обычно, собраться с духом. И вот стоит перед дверью на Винкельстраде. Дверь открыла сама Хансине Кох.
— Я знаю, зачем вы пришли, — спокойно произнесла она, увидев массивную фигуру Альберта за дверью.
— Петер.
Он произнес имя, и ее словно пронзил удар молнии. Щеки побелели, губы задрожали.
— Не стойте там! — внезапно произнесла она командным тоном, и он почувствовал, как она за резкостью пытается скрыть свои чувства.
Женщина исчезла на кухне, чтобы сварить кофе, без которого от нее не уходил ни один гость, независимо от того, с какими новостями он явился. Альберт прошел в гостиную, сел. Печка была холодной. Гостиной по обычным дням не пользовались, потому и не топили, но он знал, что именно сюда ему принесут кофе. Слышно было, как на кухне гремят кофейником, затем чирканье спички и шум газовой горелки. Хансине Кох слышно не было. Если она и плакала, то беззвучно.
Наконец хозяйка внесла чашки — английского фаянса, наверняка муж привез или по наследству достались, — и принялась разжигать печку. Он не предлагал помощи, не просил ее оставить в покое печку и попить кофе в другой, теплой комнате. Ведь эти простые занятия были спасительной соломинкой для Хансине Кох. Благодаря им она теперь будет выживать. Приготовление кофе — ритуал, по важности равный похоронам, которых она никогда не устроит своему утонувшему сыну.
Хансине Кох села напротив Альберта и разлила кофе по чашкам. Он изложил предполагаемые обстоятельства крушения. Сказать особенно было нечего. «Пропала без вести», то есть так и не пришла в Ливерпуль. Было важно, чтобы у матери не возникло ложной надежды из-за неопределенности обстоятельств исчезновения «Рут». Тогда она не сможет смириться с утратой. Может, не смирится и так. Но надежда остановит время, и оно утратит свою целебную силу. Он знал это.
Альберт ни словом не упомянул войну.
— Как вы думаете, это подлодка? — спросила женщина.
Он покачал головой:
— Этого никто не знает, фру Кох.
— Два дня назад я получила от него письмо. Отправленное с Сент-Джонса. Он писал, что многие дезертировали. «Эгир» вообще не могла тронуться с места. Ни одного человека не осталось. И с «Наталии», и с «Бонависты» все дезертировали. А ведь там даже черный хлеб на борту давали. А на «Рут» — только печенье. «Хоть бы мне отведать тех корок, что бросают дедушкиным курам» — так он мне написал. Я, знаете, всегда беспокоилась, хорошо ли он поел.
Она так и не проронила ни слезинки.
— Мать никогда не знает покоя, — произнесла она. — Иногда я думаю, что перестану беспокоиться, только когда умру. Я боялась, боялась за него с первого дня, как он ушел в море.
Она помолчала.
— Почему так? Всегда этот страх. Но хуже подводной лодки нет ничего.
Альберт взял ее за руку. Это была подводная лодка. Он сам видел. Экипаж перестреляли, прежде чем они успели сесть в шлюпку, на борту возник пожар. Он видел, как Петер готовит шлюпку. Пуля разорвала ему грудную клетку, он упал на палубу. Затем экипаж подлодки поднялся на борт судна и облил все бензином. Вскоре рангоут и паруса стояли в огне. «Рут», за секунду превратившаяся в погребальный костер, с шипением исчезла в волнах.
Для Альберта этот момент был самым тяжелым. Ему пришлось приложить усилия, чтобы не задрожала рука, в которой он держал дрожащую руку матери. Он был одинок. Но его одиночество не шло ни в какое сравнение с одиночеством этой женщины, потерявшей мужа и двух сыновей.