К вечеру, когда сгустились сумерки, мы добрались до Рендсбурга. Слухи о сражении уже дошли сюда, дорога и крепостные валы кишели людьми, пришедшими поглядеть на пленных. Мы миновали городские ворота, мост, затем внутренние ворота и оказались на узких улочках городского центра. Нас окружали тысячи людей, конвойным пришлось прибегать к оружию, чтобы держать любопытных на расстоянии и обеспечивать нам проход. В толпе стояло много красивых девушек, и ужасно было видеть, с каким презрением они на нас смотрят.
Нас разместили в большой старинной церкви. На полу было навалено столько соломы, что помещение скорее походило на амбар, нежели на дом Господень. Мы целый день ничего не ели, теперь нам выдали мешки с печеньем и теплое пиво. Столетнее печенье во рту рассыпалось в пыль. Но пиво пошло нам на пользу, и вскоре мы уже спали без задних ног, разлегшись по всей церкви.
На следующий день, в субботу Пасхальной недели, мы осмотрели помещение, прикинули, как лучше разместиться, разыскали одних друзей и узнали о гибели других. Среди нас были моряки и с «Гефиона», и с «Кристиана Восьмого». В церкви имелось несколько отдельных помещений со стульями и со шторами на окнах. Их тут же заняли, и обладание такой комнаткой считалось привилегией. Мы, марстальцы, расположились в комнатке у хоров. Прочие тоже держались кучно: там — жители Эрёскёбинга, там — парни с Лолика, тут — с Фюна, Лангеланна… По церкви, устланной соломой, можно было, как по карте, изучать географию.
Мы понятия не имели о дисциплине. Слишком мало пробыли на флоте, чтобы научиться уважать какой-то порядок, кроме того, что царил в наших головах. Палуба сгорела у нас под ногами, нас оторвали от офицеров. Мы подчинялись лишь одному приказу: тому, что посылал желудок. Утром, когда дверь церкви открылась для раздачи хлеба, мы устроили настоящий штурм, потому что каждый думал только о том, какой он голодный. Кончилось тем, что конвойные швырнули хлеб в толпу, и мы стали драться за него, как дикие звери.
У Эйнара хлеб вырвали прямо из рук. Малыша Клаусена пнули в голень. Один Лаурис стоял в сторонке, словно не чувствовал ни голода, ни жажды. Это было постыдное мгновение: порядок, который мы усвоили во флоте, исчез. Мы создавали новый, при котором лучшим средством выживания был мордобой.
В следующий раз к раздаче еды подошли как к военному маневру. Немецкие офицеры, майор и сержант, рычали команды. С собой они привели боцманов с «Гефиона» и «Кристиана Восьмого», нас поделили на команды по восемь человек, как на кораблях, дабы кормежка прошла без осложнений. Выдали но ложке и жестяной миске и выстроили перед алтарем. Наверное, это было своего рода причастием, — во всяком случае, нужна была недюжинная фантазия, чтобы принять то, что лежало в мисках, за еду. А лежала в них мучная кашица с черносливом, которую никто из нас и в рот бы не взял, кабы не крайняя нужда. После мы улеглись спать на соломе. Нами все еще владела апатия, пришедшая на другой день после поражения.
Ближе к вечеру дверь открылась, и в церковь вошла толпа офицеров и какие-то хорошо одетые люди, наверное видные граждане Рендсбурга. С ними был тот прусский солдат, что весь последний этап нашего марша с подозрением косился на Лауриса. Озираясь, он прошелся по церкви, господа же ожидали у двери. Наконец он заметил того, кого искал, — Лауриса. Солдат велел ему подняться и подвел его к той компании, что ждала у входа. Господа завели с Лаурисом беседу. Они явно его о чем-то расспрашивали, и через некоторое время повторилась та же история, что с офицерами, которые распрощались с ним по дороге в Рендсбург. Они насовали ему денег и попрощались с величайшей вежливостью. А один горожанин даже церемонно приподнял шляпу.
Вознесшийся горе, Лаурис стал знаменитостью.
Слухи о его приключении распространились и среди пленных в церкви. Нашлось еще двое видевших, как он взлетел в воздух, когда взорвался «Кристиан Восьмой», а затем чудесным образом вновь появился на горящей палубе, после того как огненный столб исчез. Они-то думали, им все это пригрезилось, решили, что видение возникло в горячке битвы, от страха померещилось, вот и молчали. Но теперь стали свидетельствовать перед нами, и вскоре вокруг Лауриса собралась толпа.
Мы хотели знать, почему у него не опалены одежда и волосы.
— Сапоги мне опалило, — произнес он, вытягивая ногу, чтобы дать нам полюбоваться на сапог.