Маркуссен не оскорбился. Патриотом он не был. Его родиной были бухгалтерские книги, пусть даже фальсифицированные, и он осознавал мудрость ее советов.
Он пользовался своим датским гражданством, чтобы подать сигнал о том, что не опасен, и уже только потом наносил удар. Маркуссен обзавелся гибкими и ловкими женскими руками.
— Почему ты с ней расстался? — спросила Клара.
Во время доверительного разговора они незаметно перешли на «ты».
— Когда-нибудь ты узнаешь. Но не сейчас. Я рассказал тебе эту историю, потому что хотел, чтобы ты кое-что усвоила: не про меня, а про то, как женщине управлять делами. У меня трое детей, но на меня похожа лишь дочь. Два сына — абсолютные недотепы. Если я передам дела им, все тут же рухнет. А у дочери есть талант — но против нее ее пол. Так что мне придется завести подставное лицо, а настоящим хозяином предприятия сделать дочь. И никогда ей не снискать признания. Это станет ее трагедией. Она будет действовать обманом, но в этом и ее сила. Тебе придется поступать так же. С этого дня ты — обманщица.
У Клары Фрис появился неожиданный союзник.
Смерть.
В Марсталь заявилась «испанка», и, как и везде, сняла свою жатву. Грипп не море, которое забирает только мужчин. «Испанка» забирала всех, кто попадался на ее пути, милосердно позволяя жертвам умереть в собственной постели, так что близким для утешения оставалась могилка.
Пастор Абильгор совершал обходы, беседовал с близкими усопших и служил панихиды. Грипп не пугал его так, как война. На кладбище появились новые могилы, и цветочки на них поливали каждое воскресенье после полудня. Скорбящие тихо говорили с усопшими. Иногда раздавался всхлип, но если кто-то, подняв голову, замечал у могилы напротив соседа, то сейчас же принимался горячо обсуждать с ним последние новости. Дети, позабыв, где находятся, с шумом бегали по расчищенным дорожкам, пока кто-нибудь на них не шикал.
Тяжело терять близких. Но все же это жизнь, какая ни есть жизнь. Приходится склонять голову и принимать ее такой, как есть. Никто не возмущался, не сетовал ни на высшие силы, ни на власти земные.
— Справляемся помаленьку. А что делать, — говорили мы друг другу при встрече.
«Испанка» не различала великих и малых. И все же ей, казалось, особенно пришлось по вкусу потомство Фермера Софуса. Сам-то он давно уже умер, а его судостроительная компания осталась в руках семейства Бойе. Через год после разорения Хенкеля они открыли новую пароходную верфь в северной части порта. Каждый раз, слыша, как клепало вгоняет раскаленные заклепки в гулкий стальной корпус, мы думали одно: «Мы еще на что-то способны». Верфь создала семья из нашего города. Всё в эти годы оказывалось поверхностным и подверженным упадку, и все же дела наших рук устояли, подобно молу, который защищал и будет защищать гавань во веки веков.
Но Поуль Виктор Бойе не устоял. Высокий, величавый, с волнистой бородой, спадающей на грудь, корабельный плотник и инженер, создатель и руководитель верфи, одинаково компетентный как в конторе, так и на стапеле, где всегда был готов подключиться к работе, если сотрудники его не успевали с заказом. Грипп дохнул на него своим тлетворным дыханием, и свеча его жизни угасла.
Через месяц две сестры Бойе, Эмма и Йоханна, схоронили и своих мужей. Они стояли во главе судоходной компании, солидные, здравомыслящие мужчины, сумевшие сохранить равновесие между прибылями и убытками в нелегкие годы войны, терявшие людей и суда, но никогда — деньги и теперь полагавшие, что настало время больших перемен: замены парусников пароходами.
Но у гриппа на этот счет было свое мнение.
Трижды полгорода следовало за гробами по Оммельсвайен. В начале процессии шли девушки, бросая цветы на брусчатку, словно готовя дорогу в рай: те, кому довелось умереть не в море, а дома, все-таки заслуживали некоторой пышности. Мы до сих пор придерживались этого старого обычая. За девушками ехал катафалк, запряженный черной лошадью.
Они сошли в могилу с промежутком в две недели. Один за другим.