Дело с этими вдовами обстояло так: когда их мужья в короткий, трехнедельный, срок были унесены внезапной и бессмысленной смертью, жена моряка сбежала из их душ через парадную дверь, а с нею исчезла и отпущенная им толика мужества и выносливости. С черного же хода вошла крестьянка, испокон века живущая в душе каждой женщины, не важно, насколько давно ее семья рассталась с земельным наделом: недоверчивая, бережливая, цепляющаяся за свое имущество и настолько покорная судьбе, что обречена всю жизнь пребывать в состоянии беспокойной, настороженной пассивности.
Вначале Исаксен вообще ничего не понял. Он-то думал, что привел вдов к присяге. Разве не хлопали они стоя вместе со всеми служащими судоходной компании? Исаксен, конечно, слышал об их неспособности принимать решения. Шкиперы, которые вели с ним переговоры в Касабланке, не скрывали, что вдовы — дамы «сложные», что с ними «непросто иметь дело», но в один голос заключали, что женщинам «просто нужна твердая рука», а именно — его собственная.
Он считал их наименьшим из препятствий. А они оказались самой большой помехой. Сидели, макали в кофе свои каменные печенья, до бесконечности ворочали их во рту. Испытывали на прочность передними зубами, словно семейство бобров, да они и были семейством бобров, строящим запруду на пути непринужденного течения его мыслей, мешающим им воплотиться.
Сгорая от нетерпения, он прибыл на встречу с пакетом свежего печенья от пекаря Тённесена с Киркестраде, но и тут жестоко обманулся. Эмма и Йоханна переглянулись. Значит, он отвергает их выпечку. Сорит деньгами. Да еще печенье от Чайкиного Пекаря. Думает, они не в курсе, что Тённесен скупает яйца чаек у мальчишек, которые собирают их на островах за гаванью? И предлагать им такое!
Печенье было дипломатической катастрофой. Затем обнаружились и другие признаки провала.
— Это как-то небезопасно, — ответила Элен Бойе на его предложение построить пароход на новой верфи.
Он объяснил, что фрахтовый рынок именно сейчас снова выправляется и что инвестиции скоро окупятся.
— А разве не таятся здесь большие риски? — спросила Эмма после долгой паузы, во время которой они вновь принялись пережевывать печенье. И он понял, что это не вопрос, а отказ.
Твердым голосом Исаксен сказал, что если они намереваются сохранить тот уровень доверия, который продемонстрировали, взяв его на работу, то должны предоставить ему свободу действий.
— Но у вас и так полная свобода действий! — произнесла Элен властным голосом. — Просто времена нестабильные.
— Мне нужна доверенность.
Доверенность? Три женщины недоумевающе переглянулись. Снова они на зыбкой почве. Он что, им не доверяет?
— Клара Фрис говорит, что…
— Клара Фрис?
Исаксен очнулся от дремоты, которая все чаще брала над ним верх в обществе трех вдов.
— Что говорит Клара Фрис?
Он внезапно уловил связь.
Что сказала Клара Фрис, осталось неясным. Но что-то она сказала, и было ясно, что ее слова произвели впечатление. «Небезопасно», «риски» — ее излюбленные слова. Она пичкала этим «крестьянку», что дремлет в каждой женщине, и тем самым давала пищу недоверию и укрепляла простую жизненную философию вдов: что у тебя есть, ты знаешь, а что получишь — еще неизвестно, и потому лучше держаться известного.
— Но эта философия не работает, — произнес он в отчаянии. — Тот, кто держится известного, теряет последнее. Такие настали времена. Лишь тот, кто не пугается неизвестного, имеет шанс чего-то достичь.
— Не понимаю, — сказала высокая Элен обиженным голосом. — Ничего такого мы не говорили.
Он понял, что говорил сам с собой вслух, что на секунду позволил им услышать тот внутренний диалог, который постоянно вел с ними и в котором пытался уговорить их наконец дать ему позволение делать то, ради чего они его наняли.
Сославшись на внезапное недомогание, он поднялся. Ему нужен был глоток свежего воздуха. Исаксен знал, что вдовы смотрят ему вслед и, как только он переступит порог, начнут гораздо более оживленную беседу, чем те, что ведут и будут вести при нем.