Кнуд Эрик на секунду задумался.
— Ол райт, пусть остается, — произнес он. — Ради корабля.
В ознаменование капитанского решения команда взяла Олд-Фанни на прогулку по городу. На следующее утро он сидел на своем месте в кают-компании, с красными глазами и еще более красным, чем обычно, лицом.
— Настанет день, — торжественно произнес он, как будто читая из Библии, — когда все женщины мира будут валяться в грязи, умоляя, чтобы их трахнули, а получат — фиг.
— Должен ли я понять это так, — произнес Кнуд Эрик, — что тебя никто не захотел?
Кнуд Эрик попросил Софию остаться.
— Спасибо, что предложил, — ответила она, — я сама хотела просить тебя об этом.
— Можешь и дальше работать в кают-компании, я поговорил с Хельге.
Они посидели в молчании. Он испытывал облегчение, но не знал, как выразить радость по поводу ее решения.
— Ребята обрадуются, — сказал он в итоге. — Они все любят Блютуса.
— Не знаю, наверное, безответственно таскать с собой ребенка, когда идет война, но если я останусь, то буду весь день работать на военном заводе и вообще его не увижу. А ему всего два месяца. Я этого не вынесу.
— Там все время бомбят, — произнес Кнуд Эрик.
До него дошло, что они говорят о Блютусе, как супруги говорят о детях.
— Не знаю, что бы я делала, если бы не стала моряком, — сказала София. — Это моя жизнь. По-другому я не могу.
Кнуд Эрик понимал, что она имеет в виду. Он сам выбрал море, но в какой-то момент море тоже его выбрало, и этот выбор уже изменить нельзя. Они с Софией казались такими разными при первой встрече, но с тех пор жили параллельными жизнями. И все же что-то его сдерживало, и то же он чувствовал и в ней. Физически он не был импотентом, но был им в душе. В минутном экстазе он искал забвения. Вот все, на что он был способен. Не мог любить, глядя в лицо.
— Я похожа на бабушку, — произнесла София. — Она была такой же чудачкой, не могла жить с людьми. Не умела устроиться. В ней жила такая тяга к независимости, что ее сослали в ледяную пустыню. У нее был лед. У меня — море. Но думаю, что по сути — это одно и то же.
— Теперь у тебя ребенок. Придется устраиваться. У Блютуса есть только ты.
— У него есть мы, — сказала она.
Он не знал, что она имеет в виду под словом «мы»: его или команду корабля, частью которой теперь являлась. Ему хотелось спросить, но он не решался: боялся все испортить. В итоге становящуюся все более неловкой тишину нарушила София:
— Мне прекрасно известно, кто отец Блютуса. Не какой-нибудь моряк, которого я случайно встретила во время увольнительной, как большинство из вас, по всей видимости, считает. Я знаю, как его зовут, где он живет, я знакома с его родителями и друзьями. Мы были обручены и должны были пожениться.
— И что случилось?
— А то, что он похож на Джеймса Стюарта, ну знаешь, американский актер, метр девяносто, мальчишеское лицо.
— Так он хорош собой.
— Да, такой красавчик, что аж тошно. И я сбежала. Он хороший, правильный, надежный, любил меня, у него процветающая адвокатская практика в Нью-Йорке, куча денег, куча всего, мы собирались жить в Вермонте, дети должны были расти за городом, война — далеко, и, сбрось они хоть самую большую бомбу в мире, мы бы этого не услышали.
— А этого ты вынести не могла?
— Да нет, я этого ужасно хотела. Но я была обещана другому. Как там его зовут, маленького страшненького карлу, Румпельштильцхен? Ни одному принцу меня не спасти. На мгновение я решила, что Джеймс Стюарт сможет. Но на самом деле мне нужен Румпельштильцхен. Знаешь, что я в итоге больше всего в нем возненавидела, в своем красавчике? Чертову его невинность. Мне это стало казаться нечестностью. Он водил меня по ресторанам. Мы сидели с бокалами в руках, планировали наше будущее. Войны как будто не существовало. И так нам было хорошо, все так элегантно и добропорядочно, а потом мы шли домой и спали на мягкой постели, и так бы все и продолжалось до самой смерти. Невыносимо. И однажды вечером, вместо того чтобы выпить из бокала, я швырнула его ему в голову. Он тут ни при чем. Не его вина, что у него на глазах никогда не тонули сто человек, никогда не взлетал на воздух корабль. Это ведь со мной что-то не так. Но его невинность казалась мне оскорбительной.
Она взмахнула рукой:
— Не то чтобы я любила эту жизнь. Даже не могу объяснить, почему я здесь. Нигде мне места нет. Нет, есть — здесь. Или, точнее… — она внезапно с облегчением улыбнулась, как будто поток речи наконец привел ее к спасительному слову, — это все «кивиток» во мне.