Мне хотелось спрятаться в каюте и подумать над сложившимся положением, но я чувствовал: если я спущусь сейчас под покров тьмы, то уже не смогу оттуда выйти из страха, что канаки ждут за дверью с обнаженными кинжалами.
И я взялся за штурвал.
Я осознавал, что перво-наперво должен обуздать страх перед канаками, искусно посеянный во мне Джеком Льюисом. Пока во мне гнездился страх, Джек Льюис пребывал на борту и управлял мною. Мне же надо было отдавать приказы и знать, что их выполнят. Входить в каюту и выходить из нее, не опасаясь засады. Ложиться спать с уверенностью в том, что наутро проснусь.
Короче говоря, делать все то, что тысячелетиями делали мужчины на борту корабля. Быть капитаном.
Но я был молод и кораблем командовал впервые. Я оказался наедине с четырьмя канаками, один из которых вышел из игры. Посреди Тихого океана. Я слишком мало знал о месте назначения и осознавал, что, даже если благополучно приведу «Летящего по ветру» в гавань, проблемы на этом не закончатся. Кто мне поверит?
Таким размышлениям я и предавался, когда мой взгляд остановился на палубе. Голова Джеймса Кука все еще лежала на том же месте, где ее оставили после того, как Джек Льюис с ней попрощался. Твердым голосом я попросил одного из канаков принять вахту. Подошел к голове и отнес ее в каюту, где положил в койку Джека Льюиса.
Не могу объяснить, почему я сразу не вышвырнул ее за борт. Мне вовсе не хотелось сохранять эту голову или вообще видеть ее в будущем, но в тот момент, когда я стоял с ней в руках, глядя на блестящую в лучах солнца поверхность моря, что-то меня удержало. Когда Джек Льюис захотел посмотреть на эту голову в последний раз, я вынул ее из мешка, но тогда меня больше занимала предстоящая смерть самого Джека Льюиса, нежели Джим, и я не задумывался о том, что держу в руках отвратительные останки того, что некогда было человеком.
А тут мои пальцы нащупали будто бы выдубленную кожу, сухие, как солома, волосы. Прикосновение словно напомнило мне о том, кем был Джеймс Кук, пока не превратился в этот символ варварства. Я нашел силы сбросить за борт Джека Льюиса. Я не мог сделать того же с Джеймсом Куком.
Не только потому, что Джек Льюис открыл мне, кем был Джим. Поверил ли я ему? И да и нет. По существу, это не важно. Я всяко не верил в реальность этой истории. Если это Джеймс Кук, голову следует отослать в Англию. Я не знал, что с ней там сделают. Может, скроют ее существование, ведь история какая-то неловкая. Или предадут земле, сопроводив это подобающей церемонией. Может, даже положат в отдельный гроб. Но сколько раз можно хоронить одного человека? А что, если в один прекрасный день на свет божий выплывет его нога? Придется хоронить и ее?
Имя Джим поначалу казалось мне злой шуткой. А теперь Джеймс Кук словно стал частью этой шутки, и я решил, что лучше бы оставить его в покое. Но голова все еще лежала в каюте, — последнее, что осталось от человека, умершего немирной смертью. Я не мог просто выбросить ее за борт, как сломанную вещь или кусок протухшего мяса.
Именно тогда я понял, в чем разница между Джеком Льюисом и мной. Для Льюиса имя Джим было именем мумифицированной головы. Для меня — именем человека.
С тех пор я часто думал о том, не был ли Джим для меня более человеком, чем канаки. Дело не только в том, что синяя татуировка, полностью покрывавшая их лица, топила все индивидуальные черты в бездонном мраке. Их глаза тоже были чужими. Я искал в них что-либо человеческое, но не находил. Глаза были частью маски, словно сетчатку тоже покрывала татуировка.
Я ни разу не слышал, чтобы Джек Льюис с ними говорил, и сам этого тоже не делал. Я отдавал приказы. Они их выполняли. Перевязывая раненого канака, я заметил, что это тот самый, у которого нет уха. Когда я пытался промыть рану, он отвернулся. Не смотрел на меня и когда перевязка закончилась.
Между нами пролегала граница, которую мы так и не нарушили. Но по мере того как шло время, проходил и мой страх. Корабль поведал нам, кто мы такие: я был капитаном, они — командой, а пассат, всегда дующий с одной стороны и с одной силой, каждый день укреплял нашу уверенность в том, что все идет как надо.
И вот в создавшейся ситуации я начал вести себя как-то странно, даже по моему собственному мнению. Я разговаривал с Джимом. Шел в каюту, зажигал лампу на китовом жире и вынимал голову из мешка. Помещал перед собой на столе, и мне казалось, что в колеблющемся свете лампы на лице Джима возникает внимательное выражение. Я видел, как он сосредотачивается где-то там, за зашитыми веками. Молча. К счастью. Противное стало бы окончательным доказательством моего помешательства.