— Я вижу, ты привез мои сапоги.
— Теперь они мои, — сказал я, сжав зубы, так же твердо, как Лаурис, а он продолжал на меня смотреть.
Единственное, о чем я думал, так это, что ни за что на свете не отдам своих сапог.
Он произнес несколько слов на языке туземцев, и три мальчика из сидевших вокруг меня детей встали.
— Поздоровайся с братьями.
Неясная улыбка скривила его губы, спрятанные в зарослях бороды. Он по очереди показал на мальчишек пальцем:
— Расмус, Эсбен.
Перед тем как назвать младшего, который предположительно был того же возраста, что и я, когда отец нас бросил, он поколебался.
— Альберт, — произнес он наконец.
Что он сказал мальчишкам, не знаю. Ни один из них не сделал попытки познакомиться со мной поближе, а он не настаивал. Дети снова подсели к своей компании и зафыркали.
До меня не сразу дошел смысл его слов. У него явно была другая семья. В которой он не только родил трех сыновей, как в старой. Он назвал их нашими именами. Все это показалось мне сном, глупым злым сном. Но я тут же подумал, что если это и сон, то он слишком уж затянулся. Пятнадцать лет, ровно пятнадцать лет прошло с тех пор, как «папа тру» нас оставил. Сон поглотил мою жизнь, перепутал день с ночью, и я больше не знал, чему принадлежу — свету или мраку.
Не знаю, как я выглядел в тот момент. Казался удивленным, вытаращил глаза, помрачнел или не повел и бровью. Во всяком случае, «папа тру» вел себя так, словно в том, что он сказал, не было ничего необычного. Из гордости я повел себя так же. Но чувствовал, как в душе нарастает досада, и понял, что вскоре она превратится в нечто более опасное.
Мне бы тут же повернуться и уйти. И пусть кричит, зовет, умоляет меня остаться, простить за все эти годы, за то, что бросил. Но я понимал, что он этого не сделает. Столько лет без меня обходился, и единственное, о чем подумал, увидев, — это сапоги.
Я остался и знаю почему. Хотел, чтобы он хоть раз, хоть один разочек обнял меня.
— Ну, пойдем домой, на Корсгаде, поедим, — сказал он.
Это что, сумасшествие? Корсгаде! Расмус, Эсбен — и Альберт! Где-нибудь, наверное, и Эльсе имеется? Я словно в пропасть заглянул. Здесь, под пальмами, мой папаша воссоздал семью, к которой когда-то повернулся спиной. Может, я и смог бы примириться с его предательством, если б он начал совершенно новую жизнь. Не знаю. Но это!
Вот рядом ходит темнокожий пацаненок, призванный изображать меня. А я кто? Черновик, набросок?
Я не испытывал теплых чувств при виде мальчишек, бегущих за «папой тру». Они были моими сводными братьями, но я этого не чувствовал. А чувствовал лишь внезапно и бурно нахлынувшую горечь. Теперь стало ясно, что имел в виду Генрих Кребс, предостерегая меня, — о да, даже сарказму его я теперь рукоплескал.
Я видел мускулистую спину над ярким саронгом. Мой отец! Нет, он не мой отец. Он отец этой чернявой мелкотни. Нас более не соединяют узы крови.
Я поглядел на красную пыль под ногами, на бегающих повсюду кур, плетеную изгородь, валяющихся за ней фыркающих черных свиней, легкие хижины. Я слышал, как ветер шумит в кронах пальм. Когда-то этот звук меня привлекал. Я мечтал о тропических морях. А теперь очутился здесь, воссоединился с отцом, но это не мечта сбылась. Это лопнула надежда. Лучше бы я нашел не отца, а его могилу.
— Папа тру! — крикнул я ему вслед.
Он даже не обернулся.
— Папа тру! — глумился я. — Так ты учил тебя называть. А сам-то ты знаешь, что это значит? Папа тру — это «мой настоящий отец». Но что ты за отец? Ты — один сплошной обман!
Вот тут мне повернуться бы и уйти.
Но я отправился за ним в хижину.
Он крикнул что-то — как я понял, потребовал еды себе и гостю. В дверном проеме возникла женщина. Я не смотрел на нее. Не хотел ничего знать. Знала ли она обо мне, я тоже понятия не имел. Так мы и сидели, ждали. А дети стояли вокруг.
Лаурис снова посмотрел на мои сапоги.
— Отдай их мне! — сказал он.
— И не мечтай!
В этих словах выразилось все мое разочарование.
— И не мечтай! — повторил я.
Он растерянно на меня посмотрел, словно отказ стал для него неожиданностью.
Впервые я взглянул ему в глаза. И увидел в них странную апатию, и понял, что он погиб. Он больше не был моим отцом. Но не был и Лаурисом Мэдсеном. Он все оставил позади, включая нечто находившееся внутри его самого. Я понял: все эти имена, которыми он щедро наделил детей, — не более чем отчаянная попытка ухватиться за то, что он утратил.
Злость уступила место ужасу. Мне захотелось встать и уйти. Я огляделся в поисках рундука, который до этого поставил на землю, но его нигде не было видно.