Охрим вдруг поднялся.
– Что же это я, товарищ командир, вроде как байки вам рассказываю. Вы же мне можете и не поверить.
Резким движением Охрим отвернул пиджак, ловко распорол подкладку, достал сложенный листок бумаги, протянул майору:
– Читайте!
– "Податель этой записки, – читал Млынский, – человек наш до мозга костей. Полицаем стал по моему совету. Как тебе известно, Иван Петрович, я оставлен в городе для работы в особых условиях. Когда узнал, что и ты обосновался под боком, я стал искать пути связаться с тобой. Возможность такая представилась, и мы незамедлительно воспользовались ею. О паролях и явках, о способах бесконтактной связи мы уполномачиваем вести переговоры с тобой подателя этой записки, Охрима. Наши предложения он доложит.
Крепчайше жму руку. Твой Павел".
Млынский дружен был с секретарем горкома партии Павлом Матвеевичем Самойловым, хорошо знал его почерк, его любимые выражения "наш до мозга костей", "крепчайше жму руку".
"Письмо его", – решил Млынский. Да и опыт работы в органах государственной безопасности подсказывал, что Охрим говорит искренне. Невольно воскликнул:
– Вот это да! Вот это здорово! – И уже сдержанно: – Сами понимаете, в нашем деле каждого человека нужно знать. Вы привели девять человек, а кого знаете по-настоящему?
– По-настоящему никого. А все же за двоих могу поручиться, глаз у меня мало-мало наметан на людей.
– Тут на глазок нельзя, Охрим. Давайте договоримся так. Для всех, кто вас окружает здесь, вы тот, кого прислало гестапо. И ведите себя так, как учили вас там. А наши дела мы будем обговаривать вот тут, у меня. Подозрений это не вызовет ни у кого, даже у немецкого агента, если им удалось заслать в отряд своего человека. Вы привезли мне письмо жены…
– Мне кажется, оно поддельное, но это моя догадка, не больше. Жену вашу не видел.
– Разберемся, Охрим… Так вот, я получил письмо от жены. Я обдумываю, взвешиваю все "за" и "против", возникает необходимость – советуюсь с вами. Все логично, не правда ли?
– Оно конечно, – подтвердил Охрим.
– Вы город хорошо знаете?
– Я в нем вырос.
– Как считаете, спасти жену и сына можно?
Охрим прикинул что-то в уме, неторопливо ответил:
– Трудно. Очень даже. Но попытаться можно.
– Спасибо вам, Охрим… А сейчас нам нужно расстаться: долго засиживаться нельзя.
Оставшись один, майор еще раз прочитал письмо жены. Если бы кто наблюдал со стороны, увидел бы, как въедливо он всматривался в каждое слово, каждую букву. Затем вынул из кармана гимнастерки фотографию жены и сына и долго смотрел на дорогие сердцу лица.
Положил фотографию в карман, снова достал, взглянул, опять положил на место рядом с партийным билетом. Закурил сигарету, заходил по комнате, а в голове думы, думы… Как они там?.. Живы ли?.. Как помочь?..
Он не мог оставаться один, пригласил Алиева.
Вид майора не на шутку напугал политрука.
– Что с вами? Не больны ли вы? Млынский положил ладонь на плечо Алиева, ответил:
– Хуже, Хасан Алиевич. У меня большая неприятность. Прочтите, – и протянул политруку письмо жены.
Алиев подошел поближе к окну, пробежал глазами письмо, встревожился.
– Если не секрет, как письмо попало к вам?
– Охрим принес. Человек он наш, но пришел по заданию немцев. Письмо ему вручили для передачи мне гестаповцы.
– Почерк-то чей?
– Вроде ее рука, и решительность тона ее. В то же время от письма несет чужим, чуждым жене. Как бы вам это понятнее пояснить? В данном случае содержание письма чуждо духу моей Анны Сергеевны. Она не такая, чтобы просить помощи для себя. Она сама старается преодолеть любую трудность, встретившуюся ей на пути, и страшно ранима, когда ей предлагают руку помощи. Чтобы самой попросить – никогда. А вот помогать другим – ее страсть. Уж свою Анну Сергеевну я знаю хорошо! Чтобы не волновать меня, не причинить малейшего огорчения, она будет молчать, готова пойти на любое испытание. Из-за самолюбия, из-за обостренной гордости какой-то. А тут "опасность", "приезжай", "увези", "умоляю". Нет! Не ее это слова, чужие!