Потом выступали Захарчук, Пахоменко, Фомин. И все речи сводились к одному: нельзя больше мириться с поведением Крупени. Единодушно предлагали наложить на Крупеню строгое партийное взыскание.
Лыков слушал коммунистов и думал: опять в роте крупная неприятность, о которой весь округ узнает. Опять начнут на него, майора Лыкова, всех собак вешать! Хорошо бы Крупеню, этого черта кудрявого, взгреть покрепче, но по-семейному, чтобы шито-крыто. Нет, протокол надо писать, в политотдел надо его посылать… Вот тоже мне формализм-писанина!.. Но если уж такой порядок, действовать надо решительно. Взялся рубить дерево — руби до конца. Пусть никто не думает, что в роте майора Лыкова потакают забулдыгам, мирятся с недостатками!
— Вопрос, товарищи, ясен, — играя желваками на впалых щеках и пристукивая о стол костяшками пальцев, начал он, — хватит нянчиться с разгильдяем! Тоже мне коммунист… Считаю, что кандидатскую карточку у Крупени надо отобрать. Каково мнение товарища Званцева?
Алексей поднялся, громыхнув стулом, бросил взгляд на Крупеню. Красивое, словно выточенное из слоновой кости, лицо лейтенанта было бледно, глаза не мигая уставились на замполита: не заступится ли?
— Что мне остается сказать? — задумался Алексей. — Крупеню мы все знаем. И не теряем надежды, что он одумается, остепенится. Надеемся, Крупеня. Понимаете — надеемся! Неужели вы совсем пропащий человек? Да ни за что не поверю я этому! Товарищи, ведь судьба человека решается… Давайте вместе подумаем. Я не могу согласиться с предложением товарища Лыкова об исключении Крупени из партии. Не соглашусь, пока не услышу, как же сам Крупеня оценивает свое поведение. Скажи, Анатолий, как собираешься дальше-то жить?
Крупеня поднялся — какой-то прибитый, жалкий. И очень искренне — так, по крайней мере, показалось всем — попросил:
— Простите, товарищи, виноват… Не исключайте из партии. Я обещаю… Искуплю свою вину…
Ему объявили выговор.
На второй день Крупеня сам пришел к замполиту. Просил совета, как восстановить в роте свой пошатнувшийся авторитет, клятвенно обещал прекратить «баловство».
И вот спустя всего полмесяца после партийного собрания Крупеня нарушил свое слово. Алексей не то чтобы растерялся, а был в недоумении. Как же так: клялся человек, обещал, начал как будто по-настоящему исправляться — и вот на тебе! Может быть, прав был майор Лыков, настаивая на исключении Крупени из партии?
После вечерней поверки Званцев доложил майору о случившемся.
— Вот и фуражка его, — сказал он, — у забора валялась.
Командир роты усмехнулся недоброй усмешкой:
— Ты вот что, замполит, пройдись-ка по его следам до поселка и подальше — туда… до самого Долгово. Может, он еще что потерял: носовой платок, портсигар, пустую четвертинку… Собери.
Алексей не ответил, будто не понял злой иронии командира роты. Лыков тоже не заговаривал больше. Так и шли молча к своему домику. Молча поднялись на крыльцо. Взявшись за ручку двери, майор с укором сказал:
— Вот он, результат нашей мягкотелости. Пьяненького солдата привели под белы рученьки, следом офицер налакался… Безобразие! Ты и теперь против исключения Крупени?
— Придется исключать…
И снова злость и страшная досада охватили Алексея. Что-то непонятное творится, черт побери! Из кожи лезешь вон, а промахи и недосмотры так и выпирают наружу…
От преподавателей и старших товарищей Алексей не раз слышал, что воспитывать подчиненных надо и словом и делом. Разве он не следует этому доброму совету? Разве сам он не служит примером на работе и в быту? Разве мало он беседует с людьми? И по душам вроде беседует. Вот и попробуй тут разберись. Может, он, политработник, все-таки не так ведет себя? Может, не те слова говорит?
На практике, в столкновении с жизненными явлениями, Алексей убеждался, какое это трудное дело — «пахать без огрехов».
СКОРЛУПКА В СЕРДЦЕ
Доброе, сердечное слово — какую великую силу оно имеет, если вовремя сказано человеку! Трудно порой найти это слово, но еще труднее не опоздать с ним, увидеть, понять, что человеку нужно оно, как пища, как воздух.
На рядового Степана Анисимова, по должности планшетиста, командир роты возложил обязанности почтальона. Солдату нравилось это беспокойное дело, и он выполнял его, что называется, с огоньком. Едва закончится «мертвый час» и солдаты только начинают подниматься, он уже бежит с брезентовой сумкой в почтовое отделение.
Почту он разбирал обычно в ротной библиотеке, в первой ее половине, отделенной от книгохранилища барьером. Здесь стояло несколько столиков, один из которых — в самом углу — всецело принадлежал почтальону.