— Кармен.
Присвоив себе это романтическое имя, Ефросинья Рогожина старалась и по внешности быть похожей на темпераментную цыганку. Она носила дутые золотые серьги, одевалась в яркие платья со множеством оборок и воланов, красила в черный цвет волосы, брови и ресницы.
Экзотическая буфетчица сумела вскружить голову лейтенанту. Он млел, когда Кармен, положив на прилавок, заставленный пивными кружками и бутылками, руки с ямочками на локтях, «жгла» его глазами, загадочно улыбалась и напевала вполголоса:
Крупеня как-то не задумывался: на какие средства Кармен так роскошно одевалась, приобретала ковры и хрусталь, закатывала сногсшибательные вечеринки. Как-то, оставшись с ней наедине, он все же спросил о ее зарплате. Она рассмеялась, обдавая его запахом дорогих духов.
— Какой же ты еще наивный, мой мальчик!.. Разве проживешь на зарплату? У меня побочные доходы… Надо уметь, Толенька: мы живем один раз.
Она плотнее прижималась к нему и мурлыкала:
— Разве плохо такую жену иметь? И любовь тебе, и ласка, и все, что видишь в квартире, — твое… И еще знаем, где взять… Люб ты мне, мальчик мой милый!..
Кармен говорила правду: Анатолий ей нравился. Но была и другая, более важная причина, побуждавшая ее поскорее связать себя с лейтенантом узами законного брака. «Пусть тогда попробуют разные ревизоры и следователи придраться, — рассуждала она, — я честная жена честного советского офицера!»
Но Крупеня далек был от мысли о женитьбе на Кармен. Он отлично понимал, что она за птица, и рассуждал просто: почему не провести время в свое удовольствие? А чем она занимается — это его не касается, он не прокурор.
В минуты тяжелого похмелья после пьяной ночи, проведенной на квартире буфетчицы, Анатолий стыдился взглянуть в глаза сослуживцам. Тогда он вспоминал о Дуняше Березкиной. Ее светлый образ немым укором возникал перед ним. Крупеня клялся и Лыкову, и Званцеву, и самому себе, что с сегодняшнего дня покончит с «баловством».
Недели две Крупеня «держался». И днем и ночью можно было видеть его у боевых машин. Пробовал он тогда снова приняться и за английский язык. Лейтенант Гарусов охотно брал на себя роль репетитора. Занятия шли успешно.
Но вот Анисимов вручал ему надушенное письмо, на конверте которого предусмотрительно не указывался обратный адрес, — и все летело кувырком. С трудом дождавшись конца дня, Крупеня спешил к гаражу и выкатывал мотоцикл. Никто не мог тогда удержать его в роте.
— Чего вы от меня хотите? — бил он себя кулаком в грудь. — Имею я право прокатиться на своем собственном мотоцикле? Имею! Каждый по-своему проводит свой досуг. Прогуляюсь и вернусь.
После одной из таких «прогулок», когда он с больной головой рано утром возвратился в роту, у гаража его встретил ефрейтор Дзюба — в черном комбинезоне, с выпачканными в масле руками.
— Ну, как дела, изобретатель? — спросил Крупеня, пытаясь скрыть свою неловкость. — Небось майор с замполитом меня спрашивали?
— Лейтенант Гарусов спрашивал.
— Это ничего…
— Разрешите, я закачу.
За руль, как козла за рога, Дзюба взял мотоцикл и повел его к полураскрытым воротам гаража. У ворот остановился, оглянулся на офицера. Тот стоял, широко расставив ноги, и сумрачно глядел в землю.
— Товарищ лейтенант!..
— Ну?
— Бросили бы вы всю эту петрушку. Честное слово… Зачем это нужно? Кармен до добра не доведет. Ну право же…
По сохранившейся еще привычке говорил Дзюба как будто небрежно, с усмешкой. Лишь в глубине его цыганских глаз мелькало что-то похожее на тревогу за офицера. Крупеня подошел к нему, устало прислонился к седлу мотоцикла.
— И ты с нотацией? Эх, ефрейтор, ефрейтор… Ты, выходит, покрепче меня — все лето праведником держишься. Ну и держись! Хвалю, ефрейтор. А у меня не получается. Вот еду сейчас из Долгово, и кажется мне, что потерял мой мотоцикл управление и несет меня неизвестно куда, может, в пропасть какую…
— Товарищ лейтенант…
— Ладно, не хнычь прежде времени.
Решение партийного собрания об исключении его из кандидатов в члены партии Крупеня воспринял как падение в ту самую пропасть, которая ему порой мерещилась. «Теперь конец, — с отчаянием думал он, — конец службе в армии, Дуняшиной любви — конец жизни!» Слабо, как угасающий огонек, светилась надежда: а может быть, на заседании партийной комиссии не исключат? Может быть, ограничатся строгим выговором?