Он пропал той же ночью, оставив после себя неизвестно какими манёврами отпертый замок, пустующее место, где ещё вечером покоилась шлюпка, и лужи крови на палубе у скамеечки. Не своей, такой радости поганец никому не доставил. Кровь принадлежала тому самому юнге, милому пареньку, любившему часто сидеть на этом месте, отдыхая после поручений Дрейка или вырезая что-нибудь из дерева. В ту ночь его посадили нести вахту на случай, если с левого борта решит подойти враг: далеко на горизонте виднелась в дымке неизвестная суша, и ждать стоило чего угодно. Встань мальчик с места, он мог бы увидеть, как сбежавший из трюма ребёнок уводит шлюпку, и тогда Мэри поняла бы необходимость убийства. Вступи он в бой, попадись при побеге, в этой страшной ночной смерти был бы смысл – на месте пленного она сама убила бы нежелательного визитёра, не моргнув и глазом, особенно памятуя столь свежую в памяти гибель собственной команды. Но мальчишка, забери его Кракен, не поднимался со своей проклятой лавочки. Его и нашли там же, неловко завалившегося вбок, будто уснувшего невзначай на посту.
Ничего он не мог оттуда видеть. Ни-че-го. Ничем не мог помешать.
В итоге даже не разобрались, чем конкретно парень был убит: из трюма ничего вроде бы не пропало, посторонних предметов на судне тоже не нашли, хоть и перерыли вверх дном всё до последней доски. Оставалось только предполагать, что у мелкого урода были припасены заточка или мелкий ножик, запрятанные столь искусно, что их не изъяли при тщательнейшем обыске. Вопрос о причинах поступка так и остался открытым – казалось, ответа нет, и он не предусмотрен. Но Мэри не понимала ни тогда, ни сейчас, как такое возможно. Неужели человек правда способен додуматься до убийства без хотя бы самой притянутой за уши цели? Отнять чужую жизнь просто потому, что ему так хочется, не сомневаться, не думать. Неужели совершить подобное мог ребёнок? Она не знала, и от этого незнания становилось больно. Найти ключ к разгадке того случая она мечтала до сих пор.
Но тогда времени думать не было, и они сражались, отбивая назад умирающий с каждой отнятой жизнью дух пиратской свободы. Сражались рука об руку с Милашкой, наплевав на давний разлад на пустом, в сущности, месте, упускали ставшую редкой добычу, чтобы не тратить время, объединялись с совершенно непонятными, едва знакомыми и совсем не вызывавшими доверия людьми. Шли на риск, столь же значительный, сколь и неизбежный, бросившись всеми силами на защиту ускользающего мира. И в любой, даже самой безвыходной ситуации, помнили: главное – не нарушить Кодекс самим, не уподобиться врагу даже в малом деле. Иначе чего тогда стоит победа? Нет, всё должно быть по правилам.
Как ни странно, но именно тогда пришли в окончательную гармонию отношения с флотом – почти за каждым из известных пиратов закрепилась пара экипажей, с которыми вместе планировали и пути отхода, и способы, как загнать очередной наглый молодняк в ловушку. Что по этому поводу думало высшее начальство, Мэри не знала, но из слухов и обрывков просочившейся информации со временем сложила картинку: судя по всему, руководства флотов нескольких стран прекрасно знали о том, что вытворяют их подчинённые и вместе с кем они проводят операции, однако планомерно прикидывались слабовидящими. Непонятным осталось только их видение будущего.… Хотя, ухмыльнулась Мэри, подхватывая вилкой кусок картошки с луком, тут нетрудно и догадаться. Наверняка рассчитывали получить бесплатную помощь в борьбе против общего, более страшного врага, а уж потом разобраться и с «союзниками». Аксель как-то раз сказал очень точную вещь: «Нам стоит победить хотя бы ради того, чтоб устроить флотским тотальный облом!». Сражаясь, в сущности, на одной стороне, они совершенно одинаково гадали, какое свинство от союзников предстоит в будущем. Ждали подвоха, и в то же время удивительно доверялись здесь, сейчас. Понимали отчётливо, что удара в спину не будет, пока не рухнет поражённой охватившая моря беда. Обменивались историями и открытками, связывали судьбы, кое-кто даже умудрился детей родить. И в глубине души – за пиратов Мэри знала сама, за флотских, как всегда, донёс Роут – все недоумевали: как потом, после победы, обернуть оружие на тех, с кем уже безнадёжно передружились? Ведь ни в одну голову и прийти не могла мысль, что никакой победы не будет.