Пожалуй, и сейчас вряд ли удалось бы определить точно то событие, после которого пришло окончательное понимание: всё кончено. Да его, вероятно, и не было. Отчаяние распространялось медленно, подступая, как болезнь, пока «новые» разрабатывали – и разработали – своего рода идеологию. В чём заключался её смысл, никто поначалу толком не понимал, но она сработала как призыв, как самооправдание. Подхлёстываемые чувством собственной правоты враги стали опаснее и сильнее, уровень жестокости вырос – хотя, казалось бы, куда ещё. Простые убийства превратились в казни.
Они говорили: тем, кто слишком мягок, на море не место.
После таких пассажей борьба всколыхнулась с новой силой, но, как стало ясно почти сразу, слишком поздно. Их не просто убивали, как немногим раньше – теперь это делалось пугающе растянуто, порой даже не один день. К тому же, казалось, само время играло против них. Другие методы, огромное, сумасшедшее количество, ужасающая свобода действий не давали развернуться и спокойно обдумать дальнейшие ходы. За врагом попросту не выходило успеть, и оставалось только судорожно хвататься, за что попало, пытаясь сохранить остатки команды. Флотским было куда проще: на них не охотились целенаправленно, не искали, гоняясь по всем морям, а вот для пиратов настали действительно чёрные дни. Знакомые, друзья, матросы из экипажа «Перелётного» таяли один за другим, словно остывающие угольки на пожарище. В конце концов умерла даже Рут, оставив на попечении Мэри свою команду, флаг и невесомое прикосновение слабеющей руки.
Вот тогда-то вера в победу и начала остывать, превращаясь из пылающего огня в серый бесформенный пепел. Что с этим делать, каждый выбирал сам – кто-то, подобно Рут приняв решение не сдаваться до последней капли крови, так и умер в бесконечных сражениях. Кто-то предал, перейдя на сторону врага, повёлся на чудную перспективу вседозволенности, ради которой стоило лишь отречься от теряющего силу закона, получив взамен полное отсутствие запретов, ограничений и правил. Многие уходили с моря вовсе, желая хотя бы таким радикальным способом спасти свою жизнь и жизни членов своих команд. Так поступил Морган, пришвартовавшись у тихих южных берегов и распустив команду по миру. Подручные Мэри помогли ему затопить корабль: уж лучше так, чем бросить гнить, обрастая ракушками, или отдать в чужие руки. По правде сказать, Мэри осуждала, почти презирала заклятого друга за этот поступок – но, глядя на побледневшее лицо и странно выцветшие синие глаза, так и не нашла в себе сил вслух высказать накопившееся возмущение. Кракен с ним, в конце концов, пусть идёт, куда хочет. Не ей его судить.
Сама она оказалась, в конечном счёте, не последней, конечно, но одной из немногих, кто ещё рисковал оставаться на воде. Война закончилась, превратившись в бесконечное трусливое бегство из одного уголка мира в другой. Любая встреча с врагом грозила стать последним событием в жизни: фальшборта «Перелётного» напоминали сотворённое пьяной модисткой в темноте кружево, были пробоины и в самом борту, бизань-мачту снесло почти под корень. Чинить израненный корабль не находилось ни времени, ни ресурсов, даже простое кренгование превратилось в целую проблему. Вероятно, враги наладили разведку - высадиться на берег даже в случае крайней необходимости становилось всё сложнее.
Когда над судном нависла угроза настоящего голода, Мэри наконец закрылась в каюте, села и крепко задумалась. Что делать дальше? Продолжать оголтело носиться по морям, умоляя всех придуманных мировой культурой богов об удаче? Так те, если и существуют, вряд ли станут слушать. На монашку, может, и обратили бы внимание, а капитана Нортон точно развернут без доклада. Выживать, рассчитывая только на себя, получалось тоже с трудом. В душе постоянно стоял страх: не за себя, за команду, давно ставшую настоящей семьёй. Сколько смертей уже свалилось на их плечи, и сколько предвидится ещё? Такого никто не выдержит. А предать, сменить сторону…последнего, кто намекнул на подобную возможность, Мэри швырнула в волны через фальшборт и затем выписала ночные дежурства на полмесяца вперёд без продыха. Для просушки. Больше разговоров о перебежничестве до её ушей не доходило, но ещё немного, и эти мысли возродились бы снова. Итак, решение оставалось всего одно: то самое, за которое ещё сравнительно недавно хлебнул всеобщего «фи» бедолага Морган.