Лика еще не знала, что в ее стране существуют силы, способные заглушить любой Голос или заставить поступать ему наперекор, что силы эти в очень скором времени скрутят ее Режиссера, вытащат из-за старенького исцарапанного стола, пропустят через мясорубку следствия, закрытого суда и пересылок и бросят в забытый Богом вятский лагерь, где следы Режиссера затеряются навсегда — за одно только то, что любил он не по канонам, определенным этими силами, что мужское тело казалось ему более привлекательным, чем женское. Во всяком случае, ничего иного официально Режиссеру не инкриминировали.
Как бы могущественны ни стали мы со временем и в какой бы форме это могущество ни проявлялось, как бы ни давила Идея всею своей тяжестью на людей, какой бы жестокой, четкой и изощренной ни была ее организация и полиция, всегда пребудет охота за человеком, который ускользает от наших сетей, которого мы, наконец, изловим, которого убьем и который еще раз унизит Идею, достигшую высоты и могущества, унизит просто тем, что скажет «нет» и не потупит глаз; пока останется хоть один несломленный человек, Идее, если даже она господствует надо всем и уже перемолола всех остальных, — все равно Идее угрожает гибель… — на эти слова, столь остро анализирующие, столь адекватно, столь законченно определяющие ситуацию Ликиного всегдашнего, с самого, казалось, рождения, существования, но которые своей точностью, своей сказанностью — хоть и произносил их толстенький добряк-алкоголик, бывший студийный Ликин педагог, не склонный ни к анализу, ни к мышлению вообще, — производили впечатление ужаса, — на эти слова так естественно, так нормально, так единственно возможно казалось — сколько бы раз их ни слышать, — отвечать из самой глубины души: Бейте сплеча — это ваше право. А мое право — продолжать верить и говорить вам «нет». В ежесекундной правде и искренности сценического существования и заключался, оказывается, секрет Режиссера, а тот детский, волшебный театрик с непонятными словами на поверку получался бутафорским, вырезанным из картона и фольги, ибо вокруг него стояли за капустою люди с чернильными номерами на ладошках. В Режиссеровом же Театре — на церковь он, правда, не походил вовсе, но, тем не менее, вполне Лике церковь заменял, — в Режиссеровом Театре непонятных слов не существовало: предельно простые и отчетливые, они выражали только то, что Лика — несколько, правда, смутно — всегда думала и без этой пьесы: Не затем, думала Лика, явился Бог, чтобы все уладить. Он пришел затем, чтобы все стало еще труднее. Он не требует от человека чего-то необыкновенного. Надо только довериться тому, что в тебе есть, поверить в ту маленькую частичку самого себя, которая и есть Бог. Только чуть-чуть подняться над собой. А уж все остальное Он берет на себя. И не с теми Бог, кто сильнее. Он с теми, кто храбрее. А это вещи разные. Бог не любит тех, кто боится.
В ту пору Лика еще не боялась ничего. Два года назад она не испугалась войти в кабинет главного; не испугалась показать в короткий испытательный репетиционный срок, который главный назначил, все, на что способна, все, чем была; не испугалась потребовать и от Режиссера всего, на что способен он; Лика не испугалась и пришедшей к ней славы; не испугалась одной за другою идущих к ней главных ролей; не испугалась и этой, самой своей Главной, роли: Я только говорю, что воля Его свершилась, пусть даже Он пожелал послать мне гордыню и осудить меня на вечные муки. Ведь это тоже Его право. Ей, наверное, и в самом деле грозили вечные муки, но не могла же она противиться голосам, которые так давно и так внятно заклинали ее: Жанна! Жанна! Чего ты ждешь? Великая беда грозит Французской державе! — и пусть, что звали Лику не Жанною, она прекрасно понимала, какой державе грозит великая беда. Слова ее маленького умного Карла: простолюдины станут хозяевами королевства через несколько веков — и наступит пора резни и самых чудовищных заблуждений, звучали бы страшным пророчеством, если бы она могла забыть хоть на мгновение, что написаны они совсем недавно, каких-нибудь два десятка лет назад, когда она уже существовала на этой Земле, а пророчество, отвратительно и неотвратимо сбывшееся, унесло не один миллион жизней, искалечило не один миллион душ. Понимала она и то, что ее, уже ступившую на стезю, не ждет никаких счастливых концов, никаких концов, которым нет конца, и когда она кричала в зал с занявшегося бутафорским пламенем костра: распятье! Арсения, сидевшего с Равилем в полутьме девятого ряда, на чужих местах, натурально подирал по коже мороз, потому что крик этот был стопроцентно истинен, потому что Арсений знал и в собственной жизни моменты, когда ему, атеисту, точно так же хотелось закричать: распятье! Дайте распятье! Умоляю вас, дайте распятье!