Страшно, когда вымер весь мир, когда одни мертвые цикады, как на том свете, без конца тянут свою неживую песню. Без Сережи мир угас, нет больше жизни. Но тут, какими уж путями — неведомо, пришло несогласие, пришел протест. Как это нет жизни. Есть жизнь. Она под сердцем у Зои. Там зарождается новая жизнь, продолжение Сережи, Зоино и Сережино дитя, их родной мальчик, мужчина, — она почему-то не допускала сейчас девочки, будет непременно мальчик, живой Сережа. Как же она сидит на холодном камне? Нельзя так делать. Надо беречь Сережу, в тепле держать его, чтобы он не простыл, чтобы сильный был и здоровый. Надо идти, а не сидеть на этом диком холодном камне. Зоя встала, и пошатываясь, бабьим шагом поплелась к своему дому.
Еще не наметилась за Володиным садом заря, только чуть-чуть позеленело на том месте, где скоро она разгорится, разольется по всему горизонту и встанет солнце.
ОТ ВЕСНЫ ДО ВЕСНЫ
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Весь день лил дождь. Люди думали, что пришла весна. Но оказалось, что до весны было еще далеко. К ночи вдруг подморозило и разыгралась метель. А утром небо уже сухо блестело. И под этим небом Москва, выбеленная молодым снегом, снова была холодной и недоступной.
Лобачев сидел за письменным столом и через окно с одиннадцатого этажа смотрел на эту холодную, белую Москву. Смотрел и слушал, как на кухне тикает тяжелый маятник.
Он продумал все, что надо продумать, но в запасе оставался еще час. Чем заполнить этот час, Алексей Петрович не знал и поэтому продолжал сидеть и смотреть на эту белую Москву. Восточного склада лицо его казалось бесстрастным и безучастным ко всему на свете, и только глаза с тигриной рыжинкой жили как бы своей отдельной, несогласной жизнью.
Уныло топтался на одном месте тяжелый маятник. Тик-так, тик-так! Целый час еще! Эти маятники всегда топчутся на одном месте, а уже оттопали всех русских царей, великую революцию и вот эту войну, которая окончилась, кажется, вчера. Они оттопали Лешку, когда Лобачев был еще Лешкой. А теперь уже над Алексеем Петровичем — тик-так, тик-так…
Лобачев встал, быстренько оделся и, отказавшись от обеда, резво притрухнул с одиннадцатого этажа по лестнице. На улице вскочил в троллейбус и через сорок минут был уже на месте. Лучше уж пошабашить на кафедре, чем слушать, как тикают эти маятники.
В разгороженной на три отсека комнате накурено и шумно. По двум телефонам разговаривают лаборанты — старый лаборант, уже совсем лысый, и молодой, еще только начинающий лысеть. Они стараются перекричать друг друга. В среднем отсеке, где стоит гигантский стол Иннокентия Семеновича Кологрива, перекрывает все голоса веселый, очень быстрый, но не очень внятный голос этого Иннокентия Семеновича. Слышно, как он смеется. Посмеяться он любит.
Лобачев, поздоровавшись, бросает на гигантский стол свой желтый портфель и вступает в общий разговор.
Потом звенит звонок, и доценты расходятся. Идет и Лобачев в маленькую аудиторию к своей группе. Группа гремит стульями, поднимается и разноголосо приветствует: «Здравствуйте, Алексей Петрович!»