— Врет он. Не было этого… Куда тебя опять заносит, едрена вошь! И веслом не плескай. Ты можешь не плескать веслом?
— А ты перестань материться, зануда.
— А ты держи торцом, интеллигенция. Гресть не умеет…
Лобачев только в крайних случаях давал отпор Дмитрию Еремеевичу. А вообще терпеливо переносил его грубость и занудство. И не только переносил, но как бы даже наслаждался этим. Потому что наслаждался этим сам Небыков. Особенно же когда он выпадал из круга своей доцентской жизни. Вот как сейчас: ночь, вода, в резиновой лодке сидит он в драных штанах, в сапогах резиновых, в какой-то дурацкой кепчонке, ни тебе ученого совета, ни кафедры, а только дикая вселенная и человек. И тут вылезает из Дмитрия Еремеевича Небыкова мужик или наоборот — Дмитрий Еремеевич влезает в шкуру мужика. И так свободно ему в этой шкуре, и так по-домашнему хорошо, что сам он начинает наслаждаться этим состоянием своим, начинает ворчать, как ворчал когда-то давно-давно его покойный батя, начинает но всякому поводу и без всякого повода материться, как матерились деревенские мужики.
Лобачев очень рано оставил деревню, не успел, в отличие от Дмитрия Еремеевича, вынести из нее крепких мужицких навыков, практической сметки и грубости, он сохранил только нежность к земле, к деревенскому солнцу — огромному, стоявшему по утрам под застрехой камышовой крыши. У Дмитрия Еремеевича крестьянская порода внешне выражается в грубости и практичности, у Лобачева — в чувствительности и в том, что называют — «себе на уме».
Это различие сказалось и на рыбацких характерах. Дмитрий Еремеевич рыболов-добытчик, больше любит ловить сетями, хотя не отказывается от удочек, от кружков, от зимних мормышек и так далее. Бралась бы только рыба. Если рыба не берет, Дмитрий Еремеевич зевает, скучно ходит по берегу и в конце концов уговаривает Лобачева сматывать снасти и возвращаться домой. Все, что индустрия наша придумала для любителя-рыболова, имеется у Дмитрия Еремеевича. Лобачев — простой удильщик. Кроме удочек, у него нет ничего. Берет ли рыба, не берет ли, ветер ли гонит волну, или дождь проливной хлещет весь день, — весь день до темноты Алексей Петрович будет торчать у воды, мокнуть, если дождь, и ждать, когда же наконец по-особенному дрогнет поплавок, и эта дрожь и неровное ныряние поплавка отдастся в самом сердце. Лобачев преданно любит воду. Но любит ее по-своему. Плесы и омуты, быстрые перекаты и подмоины у крутых берегов, реки, озера, а также моря имеют для него только один смысл, вернее, только одну красоту: как эта вода относится к поплавку.
И если Алексей Петрович старается сейчас держать лодку комлем к сети и вообще занимается этим браконьерством, то исключительно из чувства товарищества. Но даже и тогда, когда он гребет, помогая Небыкову сбрасывать или выбирать сетку, и в эти минуты каждое приглянувшееся место он мысленно примеривает к поплавку примеривает так, что порой хоть плачь — так ноет душа, так хочется бросить все к чертовой бабушке и затаиться с тонкой и гибкой удочкой хотя бы вот за этой осочкой.
Пока ставили на глубине «царицу» — сетку с крупной ячеей, — в «малютку» уже набралось с полведра рыбы. Ведро уже висит на перекладине, под ведром горит костер, и Дмитрий Еремеевич открывает бутылку «московской».
— Я пить не буду, — неуверенно говорит Лобачев.
— Так, — мрачно отзывается Дмитрий Еремеевич, — значит, не уважаешь общество? Не уважай. Я ее сейчас выброшу к едреной матери. — И норовит уже выбросить распечатанную бутылку. Лобачев, зная, что Дмитрию Еремеевичу ничего не стоит выбросить и он действительно выбросит, обреченно соглашается.
— Ладно, наливай, — соглашается Алексей Петрович. — Наливай.
Горит костер, к черному небу с треском летят искры, над заречным курганом встает красная татарская луна, внизу чуть слышно хлюпает в берег речка Осетр. Доцент Небыков и старший преподаватель Лобачев пьют водку. Они сидят друг против друга с красными от костра лицами — смахивающий на азиата Алексей Петрович и седоволосый, с твердым подбородком Небыков.
— Ты мне аргументы давай, — говорит Дмитрий Еремеевич. — Я могу разбить любые аргументы.
— Ты, Дима, не прав, — возражает Лобачев.
— Это не аргумент, — отмахивается Небыков. — Нет аргументов, — значит, нет спора.
— Хорошо, — говорит Алексей Петрович, — крестьяне вымирают, верней, становятся другим сословием. Сотрутся последние грани, и не будет ни рабочих, ни крестьян, ни интеллигентов — будут люди, во всем равные друг перед другом.