Утром, когда Алексей Петрович открыл глаза, он понял, отчего проснулся, что разбудило его.
Как припадочный — трогательно и задушевно, будто ничего в мире не произошло за это время, будто не дрыхнул он всю ночь на столике радиста, — пел этот голос.
Сволочь такая. А деться действительно некуда. Надо было вставать.
Над сопками, над их медвежьими спинами, поднималось солнце — чистое, но по сравнению с московским чуть-чуть приглушенное. «Карл Маркс» шел к причалу, к полудикой пристани Усть-Уда. С крыши побуревшего пакгауза метровыми буквами эта Усть-Уда взывала ко всему человечеству. «МИРУ — МИР».
Одни люди, большей частью женщины с мешками и корзинами, сходили на пристань, другие — наоборот — грузились на борт «Карла Маркса». Они делали это озабоченно, полностью сосредоточив все живое, что в них было, на этом вылезании на пристань и влезании на борт «Карла Маркса». А вокруг стояла красота, будто не тронутая еще с сотворения мира.
Бухгалтер сошел на берег, с неожиданной веселостью попрощавшись с Алексеем Петровичем. Когда теплоход отчалил, Лобачев пробрался в маленький, с чистыми столиками ресторанчик. На средней палубе, перед окошком буфета, было натоптано, намусорено. А в ресторанчике было чисто и тихо, почти безлюдно.
Алексей Петрович сидел перед граненым графином коричневого, почти черного пива, потягивал из тонкого стакана и смотрел через стекла ресторанчика. Там жутко закручивала свои воронки Ангара, проплывал изменчивый берег, а за ним чуть покачивалась щетинистая, с увалами и распадками, с синеватыми хребтинами на горизонте, сказочная страна Сибирь. Если посмотреть в другое стекло, то начинала надвигаться навстречу зеленая живая вода Ангары, уже с двумя берегами, отвесным, как гранитная стенка, только сосенки желтеют на вершине, и плоским, медленно уходившим вверх, с рукавами и протоками, с зелеными островками. Невозможно подавить желание высадиться, отстать от «Карла Маркса» и прожить на этом зеленом острове хотя бы день, хотя бы три дня, если невозможно прожить на нем всю жизнь.
Когда бог, если он, конечно, есть, создавал землю, он начал создавать ее отсюда, из Сибири. Это можно доказать научно. Но даже без науки, простым глазом, видно, что эти гигантские удары резца и кисти, могучий и свободный полет воображения, чем отмечено все вокруг куда ни кинь глаз, — все это возможно только тогда, когда еще не иссякло вдохновенье, когда замыслы еще теснят грудную клетку, а но потом, когда, поистратившись, порастеряв силы, еле-еле плетешься к концу, лишь бы и как-нибудь завершить задуманное.
Нет сомненья, что Сибирь была создана в первые часы творенья, вся же остальная земля — в часы последующие.
Лобачев сидел один со своим черным пивом и почти физически ощущал, как менялись в нем масштабы его собственной души. Он не помнит, чтобы когда-нибудь раньше его мысли и чувства, даже просто ощущения были бы так крупны, так безгранично широки и свободны.
Он отчетливо вспомнил, что точно такое пиво однажды пил уже в Никополе, на Днепре. И хотя немыслимо было даже подумать, что в глубине Сибири, посреди диковатой Ангары, в ресторанчике «Карла Маркса» ему подадут украинское пиво, сейчас, когда все в мире казалось возможным и осуществимым, он ни на минуту не колебался: да, хотя это и невозможно, но пиво было из Никополя. И Лобачев бросил вызов судьбе. Он подозвал официантку и спросил:
— Скажите, сказал он, — какое это пиво?