Виль же сидел почти неподвижно, почти спокойный, с усталым лицом, на котором, чуть заметные, выступили розоватые пятна.
Иннокентий Семенович начал свое выступление с рассказа о поездке в Сибирь.
— Там, — сказал он, — я встретился со своей молодостью. И признаюсь честно, — тут старик Кологрив густо покраснел, — уже там, в Сибири, меня начала мучить совесть: нет, не так, нехорошо мы отнеслись к нашим ребятам, в том числе и к Гвоздеву. На днях ко мне пришли комсомольцы и попросили написать в их газету. Ничего особенного мы не сказали друг другу, но чем-то они растрогали меня.
— Здравствуйте, растрогали, — бросил реплику Таковой.
— Да, Иван Иванович, растрогали. За все это время я первый раз подумал о них: это же дети наши, наши дети, черт возьми. Дети революции.
Иннокентий Семенович как-то вызывающе оборвал свою речь и сел и минуту-другую что-то говорил еще своими старыми орлиными глазами, своей белой, гордо посаженной головой.
И все молчали, как бы продолжая слушать возбужденно молчавшего Кологрива.
— Рано ты обольщаешься, Иннокентий Семенович, — устало сказал после паузы Таковой. — Ты обольщаешься, а они вон сидят да слушают, да про себя думают. И Гвоздев сидит и думает про себя. А я знаю, о чем он думает. Так что давайте, знаете, делом заниматься. Я думаю, что мы должны поддержать Чекина и посоветовать активу отстранить Гвоздева от руководства, а Чекину предложить возглавить комсомольскую организацию. А там посмотрим.
Гвоздев весь ушел в себя, он как бы прислушивался к самому себе, к тому, что происходило у него в глубине. После выступления Такового он словно очнулся, вернувшись в эту аудиторию, в этот президиум. Он очнулся и тихим жестом руки попросил слова. Вышел из-за стола и стал отдельно от всех, видный всем со всею своей худощавой фигуркой.
— В последние дни, — тихо сказал он, — я очень много думал. Разговаривал… с товарищами, спорил… со старшими, писал друзьям. Спрашивал у них, правильно ли я живу… — Остренький подбородок дрогнул раз-другой. Виль задержался на минутку, потом стал говорить дальше. — Спорил, слушал и думал все время. Я понял… — Опять немножечко дрогнул подбородок, словно бы Гвоздеву хотелось заплакать. Но он сдержал себя. — Я понял, что жил все это время… может быть, не все говорил правильно, но жил все это время правильно.
— А что я говорил, — чуть слышно сказал Таковой.
Гвоздев вернулся на свое место, но долго еще было тихо.
Где-то в глубине аудитории, в каком-то ряду, сухо горели Тамаркины глаза в рыжих ресницах. А поверх ее головы светились большие аудиторные окна, за которыми полыхала молодым светом ранняя весна. Она полыхала над огромной землей, летевшей вместе с весенним солнцем к далекому созвездию Лиры.
Годы и годы прошли с той весны. Многое покажется теперь смешным и даже нелепым, но что-то главное из того, что случилось тогда, продолжает и сегодня занимать наш ум, волновать наше сердце. После памятных событий, всколыхнувших мир, нам отчаянно захотелось очистить себя и страну от всего недоброго, что накопилось в нас самих и в стране, от всего, что мешало нам быть достойными своего знамени, своей революции и ее великих заветов.
Москва, 1967 г.
