Сзади шел незнакомец, мастер спорта Ленский.
Глава III
У УПРАВХОЗА
Контора домоуправления находилась под лестницей, в полуподвале, и напоминала пароходную каюту. Она была маленькая и вся выкрашена серой, «шаровой», краской, которой покрывают борта кораблей. Низкий, чуть повыше головы, потолок ее — не плоский, как обычно, а полусводом спускается до пола, так что никак не отличишь, где кончается стена, а где начинается потолок. Крохотное окошко почему-то пробито не в центре стены, а наверху, в правом углу, и наглухо, как иллюминатор в бурю, задраено массивным металлическим щитом.
Сходство с каютой усиливалось еще и потому, что в низкой, тесной конторе за письменным столом сидел коренастый с короткой крепкой, как у быка, шеей человек в темносинем морском кителе, застегнутом, несмотря на жару, на все пуговицы: управхоз Иван Максимович. У него черные косматые брови, распластавшиеся от переносья до висков. Они все время шевелились, как два маленьких живых зверька.
Напротив управхоза, возле другой покатой стены, сидел за письменным столом бухгалтер — маленький, аккуратный, тихий старичок в пенсне. Между двумя столами оставался лишь узенький проход, по которому боком можно пробраться к висящему на стене телефону.
Когда в контору шумно ввалились старуха, дворник, две женщины, а за ними Таня, Коля, Валерий и Ленский, в «каюте» стало совсем не повернуться.
Все остановились прямо у входа, только старуха, ни на секунду не выпускающая мяч из рук, протискалась между столами, заняв выгодную, командную позицию в узком проходе, и сразу стала кричать:
— Хулиганы! Опять окно высадили! Управы на них нету! Хоть снова, как в блокаду, вставляй фанеру вместо стекла!
Управхоз, мельком взглянув на мяч, сразу оценил обстановку, грозно посмотрел на ребят и скомандовал дворнику:
— Доставь-ка сюда родителей этих «героев»! Быстро!
Дворник ушел. А старуха и женщины, перебивая друг друга, продолжали громко жаловаться управхозу.
— Футбол — это зараза! Хуже запоя…
— За войну совсем ребята от рук отбились…
— Я бы на месте правительства, — орала старуха, — издала указ. Запретить футбол — и точка!
Ленский стоял у самой двери, слушал и улыбался. Из репродуктора доносился быстрый глуховатый голос Синявского.
— Мяч переходит на левый край. Торпедовцы устремляются в атаку. Мяч приближается к воротам…
Транслировалось состязание с московского стадиона: играли «Торпедо» (Москва) — «Зенит» (Ленинград).
— Футбол — оно, конечно, зараза, — авторитетно произнес управхоз, внимательно слушая радиопередачу.
— «Торпедо» продолжает атаку, мяч перешел на правый край, — быстро-быстро, словно захлебываясь словами, сообщал Синявский. — Нападающий сильным ударом навешивает его на ворота ленинградцев…
Вошел дворник и с ним две мамаши.
— Привел, — громко сообщил дворник.
— Ш-ш-ш-ш, — замахал рукой управхоз, вытягивая шею к репродуктору, и расстегнул крючок на воротнике кителя.
— Удар по воротам. Неточно. Мяч попал в перекладину. Вот он уже в руках у вратаря. Тот сильным ударом выбивает его в поле…
Управхоз с облегчением отвернулся от репродуктора и приступил к допросу свидетелей.
— Горе, ты, мое горе, — вздохнула Танина мать, немолодая женщина, одетая в железнодорожную шинель. — Хуже мальчишки ты у меня стала. Да и ты хорош, — укоризненно сказала она сыну Коле. — Заниматься, небось, лень, а в футбол гонять — пожалуйста, с утра до ночи! Хоть бы мяч лопнул, что ли!
Коля молчал. Он давно уже заметил: часто то, что для мамаш — радость, для ребят — горе.
Ну, чего хорошего, если лопнет камера? Опять скобли ее напильником, наклеивай заплату да сиди без дела, жди, пока клей просохнет. А заплат и без того так много, что камеры и не видать.
Или весной, когда учительница жаловалась, что Коля не готовит уроки, мама смотрела в ясное небо и вздыхала: вот бы дожди зарядили! Все меньше бы слонялся по двору…
Будто не знает, что дожди и слякоть — самая тоска.
— А всему причиной — война, — вслух размышлял пожилой дворник с длинными, вислыми, коричневыми от табака усами, сворачивая цыгарку в палец толщиной. — Кабы не война, — продолжал дворник, — разве торчали бы эти птенцы летом в городе? В лагеря да на дачи разлетелись бы. А нонче — какие дачи? Все порушено, сожжено…