— Добрый день, товарищ Мяк! — громко произнёс он.
Собственный голос ему понравился — не было в нём ни жалости к себе, ни глухой тоски от одиночества, ни испуга от ожидаемой неизвестности. Оглядел Мяк чистое небо — ни облачка, словно за ночь некто великий и могучий тщательно протёр небосвод от края и до края.
— Мусорка так мусорка, — сказал он сам себе и не спеша, аккуратно переставляя ноги по нетронутому снегу, двинулся к себе на рабочее место.
На закате, когда солнце коснулось крыш дальних строений, мусорка неожиданно для него превратилась в нечто нереальное, будто старый художник, затосковав от классики, поиграл белой краской по холсту, набросал миллионы оттенков, замаскировал старый холст с непонятными предметами и возрадовался увиденному.
Мяк поставил картонный ящик с кое-какими полезными вещами у контейнера, присел на то же место, откуда его забрала старушка, и наблюдал, как солнце опускается за крыши. Сначала скрылась половина диска, но яркий свет не стал менее ярким, только в нём по сравнению с большим солнцем появились красно-оранжевые оттенки. Затем вниз ушёл почти весь диск и стало заметно темнее, а когда всё солнце спряталось за домами, на мусорке внезапно появились синие сумерки, дневные краски померкли, и картинка старого художника потускнела.
Мяк закрыл глаза и представил себя на санаторной льдине среди бескрайнего неба и льда. Мысли его, ясные и чёткие, с восторгом перебирали дальнейшие сюжеты, и его назначение вместо Герасима Ильича, и ворчание коллектива конторы, и Адмирала с его забористым напитком из фляжки.
Быстро темнело. Яркие звёзды заискрились в морозном воздухе. Мяк подумал:
«Наверное, небритый уже разжёг свой костёр, и яркие сполохи огня освещают его задумчивое лицо. Если бы я был там, то наверняка он рассказал бы мне о живом огне, а может быть, просто молчал и думал о чём-то своём».
Мысли Мяка поплыли куда-то далеко в детство. Он вспомнил мать: как она растирала снегом его обмороженные щёки и нос. Было немножко больно, но он терпел. Терпел, как сейчас, когда холод прокрался в рукава и стали подмерзать ноги. Он мёрз и боялся пошевелиться. Он знал, что стоит только пошевелить пальцем ноги — как холод быстро разбежится по всему телу, и не будет спасения от него.
«Не будет спасения от него», — подумал Мяк и тихо задремал.
— Осторожно берите его! Вот сюда, на носилки.
Голос Мяку показался знакомым, но вспоминать, чей он, ему не хотелось. Он почти не чувствовал себя, и ему казалось, что плывёт он куда-то, и дорога ему предстоит дальняя-предальняя. Его несколько раз переносили с одного места на другое, появлялся яркий свет, а затем наступала темнота. Этот знакомый голос ещё несколько раз что-то ему говорил, называя его Мякишей, но он не хотел отвечать — он плыл всё дальше и дальше, и не надо было ему возвращаться.
— А ведь ты подлец, Мяк! — сказал ему небритый.
— Да я знаю, — не разжимая губ ответил Мяк и подумал: «Я, наверное, опять заболел. В бреду я…»
— Нет, Мякиша, ты у меня, — услышал он Раисин голос и открыл глаза.
Он долго лечился — более месяца восстанавливали мякинский организм. И сам он тоже лечил себя, вспоминал санаторию, клинику, либерторию… Мысленно перебирал все эпизоды своего стремления стать новым человеком, человеком свободным и, конечно, пытался объяснить себе: кем же он стал?
— Я сейчас другой, совсем не тот Мякин, Мякиша, Мякушка. Я… — И он не знал, никак не мог определиться: кем же он стал?
Приходили и уходили доктора, тщательно осматривали Мякина, тихонечко объясняли Раисе, что надобно делать, и однажды он услышал: «Это как же вы довели до такого состояния мужа?»
Раиса вздохнула и ответила старому доктору:
— Он поправится, обязательно поправится!
Мякин лежал и смотрел в потолок, иногда украдкой поглядывал на Раису и думал, думал, закрывал глаза и вспоминал свой дом. Воспоминания лечили его. Он представлял себе, как сидит в своём любимом кресле и домашняя тишина обволакивает его, убаюкивает, и кто-то на цыпочках, стараясь не помешать ему, подходит и накрывает Мякина тёплым пледом.
А потом он вернулся в контору, и сам Казлюк хвалил его за работу.
— Вы, Мякин, незаменимый работник! Мы без вас пропадём, — частенько говаривал он и всякий раз добавлял: — Берегите себя.
Казлюк постоянно не сидел в кабинете, где раньше начальствовал Герасим Ильич, а затем некоторое время и сам Мякин, — он постоянно передвигался по конторе и, как свой в доску парень, раздавал направо и налево ценные советы, которые конторские воспринимали несколько нервозно и раздражительно.