Кругом была вонь.
— Они утром вернутся, — уверенно заявил Иван Панин. — Светать начнет ¬— и появятся.
— От Борисыча влетит, — сказал Димка Юреев, уже и сам уставший от своей истерики.
— Спите! — зло шепнул Миха Приемышев, пряча голову под подушкой. — На работу завтра!
— Сегодня, — поправил Вовка Дёмин и шумно завозился — его кровать была самой скрипучей.
Минут через пять в комнате наконец-то установилась расслабленная тишина, и кто-то даже засопел сонно, подхрапывая. Но вот негромко лязгнуло оконное стекло, плохо закрепленное в раме, и сопение тут же прекратилось.
— Слышали? — приподнялся Димка Юреев; голос его зазвенел от напряжения.
— Девчонки балуют, — зевнув, отозвался Иван Панин. — Они уже третий день грозятся отомстить за то, что мы их пастой измазали. Повесили, наверное, гайку на окно, и дергают сейчас за ниточку. Я сам так сделать хотел.
— Да что же это такое! — запричитал Миха Приемышев. — Дадите вы мне поспать сегодня или нет?!
В завешенное окошко стукнуло отчетливей.
— Ну точно — девчонки, — сказал Иван. — Пионерлагерь какой-то. Могли бы и поинтересней чего придумать.
— Это наши вернулись, — уверенно заявил Димка, садясь в кровати и глядя в сторону окна. — Вовка… Володь!.. Эй! Вольдемар!
— Ну чего вам?!
— Посвети фонариком. Кажется, Серж и Колюня вернулись.
Иван Панин, далеко свесившись с постели, сдвинул в сторону свой чемодан и дотянулся до свечного огарка, прячущегося в углу за кроватной ножкой. Миха уже чиркал отсыревшими от лежания на подоконнике спичками — три сломались, четвертая с шипением зажглась. Димка Юреев на огонь покосился неодобрительно, но напоминать о том, что доцент Борисыч свечками пользоваться настрого запретил, не стал — все это и так отлично помнили.
В комнате было зябко: щитовой барак выстывал быстро. Прежний руководитель, старенький Максим Юрьевич с кафедры теплотехники, холода не любил и потому следил, чтобы огонь в крохотной котельной, пристроенной к домику, не угасал всю ночь — либо назначал дежурного, но чаще сам перебирался в обшитую кровельным железом каморку и до самого рассвета чутко дремал на нарах возле чугунной печки, прижимался к горячим трубам, обмотанным рваными фуфайками, и похрапывал — будто большой домашний кот мурлыкал. Едва жар спадал, Максим Юрьевич переставал мурлыкать и просыпался. Тяжелой кочергой он ворошил в горячем горле печи, а потом кормил её кусками антрацита, выковыривая их из жестяной мятой ванны.
Максим Юрьевич заболел первого октября. Заменивший его доцент Борисыч топить котел ночью запретил, и выдал каждому по дополнительному одеялу. Проку от них, впрочем, было мало, так что все, кроме каратиста Ивана, быстро приучились спать в одежде.
— Ну чего там? — спросил Димка Юреев. Он единственный не вылез из койки. Остальные собрались у черного, будто кусок угля окошка и пытались разглядеть хоть что-то за холодным стеклом, но видели только свои призрачные отражения, отражающуюся свечку, да лампу электрического фонарика, похожую на глядящий из тьмы светящийся глаз.
— Девчонки… — начал было Иван, отворачиваясь от окна, как вдруг на стекло со стороны улицы легла грязная исцарапанная ладонь. Вовка взвизгнул и выронил тут же погасший фонарик. Миха Приёмышев отшатнулся и в голос выругался.
— Чего там? — встревожился Димка Юреев.
Иван хмыкнул, глянув на приятелей, поднял кружку со свечой повыше, прислонился щекой к потеющему стеклу.
— Это Серж.
— Один? — спросил Димка.
Иван, ладонью заслонив глаза от неудобного света, смотрел вниз; вглядывался напряженно в черноту, в которой скрывались заросли крапивы, конского щавеля, репейника и Бог его знает, чего еще.
— Колюня тоже там.
Иван смутно различал два мутных бледных пятна.
— Ну наконец-то, — выдохнул Димка.
Он был староста группы, примерный комсомолец с безукоризненным личным делом и чётким пониманием этапов своей будущей карьеры. Лишние проблемы были ему не нужны.
Отпирать веранду пошли все скопом, только свечку погасили и спрятали на обычное место под кровать. Вовкин фонарик после падения барахлил; он то начинал моргать, то вовсе выключался — видимо, удар нарушил какой-то контакт. Бережливый Вовка, понятное дело, только этим и был обеспокоен. Он сердито бубнил что-то себе под нос и встряхивал фонарь, и хлопал его по боку узкой, будто бы девчачьей ладошкой — словно за строптивость наказывал.