— Она не была подстрахована, Энди. А высота — километры. Какой уж тут шанс?
— Но иногда ведь случается чудо?
Надежда отражалась в горящих глазах Энди, такая же надежда угадывалась за каждым его словом, как у пациента, ожидающего свой вердикт. Как странно, обычно именно он даровал или отнимал надежду, а вот сейчас нуждался в ней сам. И он тоже походил на потерявшегося ребёнка, беспомощно оглядывавшегося по сторонам — вдруг судьба смилостивится над ним и его отыщут?! И, глядя на него, Энджелл видел своего брата по несчастью, которого накрывала волна таких же растерзанных чувств.
— А ведь ты тоже к ней неравнодушен, — шепнул он. — Правда? Ты тоже питал к ней определённые чувства?
— Правда, — не стал хитрить Энди, глядя другу прямо в глаза. — Она нравится мне. Очень. Но Стейси — твоя девушка. И для меня это закон.
Энджелл понял больше, чем сказал Энди. Именно сейчас, в эту минуту, он осознал, что тот был настоящим другом, который не искал выгоды для себя. И который, как и он, также надеялся на чудо. Ведь в минуты отчаяния надежда — это всё, что у человека есть. Энджелл понимающе хлопнул его по плечу, затем проронив:
— Да, иногда чудеса бывают. И я бы отдал всё на свете, чтобы сейчас оно тоже произошло. Но нужно быть нереальным счастливчиком, чтобы поймать шанс там, где его нет, — он на минуту умолк и обречённо посмотрел на скалу. — Чёрт, дружище, это восхождение будет для меня самым трудным!
* * *
Меня привела в чувства дикая боль. Что-то саднило, горело огнём, вонзалось в понимание полчищем иголок. И что-то сдавливало грудную клетку — так сильно, что мне было трудно сделать вдох. Что-то липкое катилось по лицу, заливая глаза и затем скапывая с кончика носа; и кое-как разлепив ресницы, сквозь кровавую пелену я размыто разглядела контуры скалы. Чёрт возьми, где я?
Невидимые тиски продолжали сжимать грудь, и, старясь от них увернуться, я шелохнулась. Вздрогнула от новой боли, пронизавшей меня копьём, и закашлялась, ощущая во рту солёный привкус. Налетевший порыв ветра захолодил по всему телу, мысли прояснились, сознание встрепенулось, и я заметила, что болтаюсь на отвесной скале, зацепившись за что-то верёвкой, вщёлкнутой в беседку для спуска. С трудом подняв голову, я увидела над собой каменный перегиб, из-за которого в такт моим покачиваниям то поднимались, то наклонялись ветви растущей над ним пихты. Так вот что поймало свободный конец моей верёвки!
Кровь продолжала заливать мне глаза, и, опустив голову, я попыталась смахнуть её рукой. Однако ожидаемого результата не получилось: она была тоже в крови. Впрочем, неприятную липкость я ощущала по всему телу: и на груди, и на плечах, и на ногах. Похоже, зацепившись за пихту, моя верёвка бросила меня на стену, и та со всей дури поцеловала меня — так жарко, что я превратилась в отбивную.
Достав бинт, я кое-как перевязала руку, затем замотала рану на бедре. Но только сквозь стоны потянулась к коленке, как услышала характерный треск. И тут же моя верёвка опустилась на несколько дюймов. Это могло означать лишь одно: моя опора была ненадёжной и в любую минуту могла подвести. Я опять посмотрела вверх и только теперь заметила, что в месте перегиба она тёрлась об острую грань каменного карниза, и завернувшиеся в разные стороны волокна, походившие на хищно оскаленные зубы, говорили о том, что обрыва не миновать. Интересно, сколько мне осталось жить?
Я вновь опустила голову — чисто машинально и почти инстинктивно, главным образом определяя высоту прощального полёта, — но то ли от страха, то ли от боли ничего не смогла разглядеть. Только красные ручейки тонкими нитями стекали по ногам и, задерживаясь на скальниках, затем срывались в бездну. Что ж, мой удел очевиден: я либо истеку кровью, либо попросту разобьюсь.
Прислонившись лбом к верёвке, я прикрыла глаза. Горы. Как сильно я их любила! И пусть в этом плане у меня не такой большой опыт, пусть не так уж и много мне покорилось вершин, зато последнее своё пристанище я найду именно в них. Как истинная альпинистка.
И вдруг по моему телу прокатилась дикая дрожь, отдаваясь электрическим разрядом где-то в сердце. Неожиданно в мозгу пронеслась такая чёткая мысль, как если бы её подсказал мне кто-то. Сейчас я умру, но так и не успею сделать кое-что очень важное, что намеревалась уже давно: сказать Энджеллу, что люблю его. Пусть для него я только пари, пусть в отношении меня он поступил подло, но он напомнил мне, как прекрасно любить. Он возродил во мне это светлое чувство. И уходя сейчас за грань бытия, я уносила его с собой, как наибольшую ценность. Так неужели он не имел права этого знать?