– Ты чего это, парень? Физкультурой занимаешься? – спросил кузнец, когда я, тяжело дыша, остановился возле них.
– Биатлоном. Только таким, где не я стреляю по мишеням, а они по мне. – И я подкинул на ладони найденную пульку.
– От мелкокалиберной винтовки, – произнес кузнец, рассматривая ее. И добавил: – Запугивают. Если бы хотели убить, то не промахнулись бы. Значит, еще поживешь немного…
– Спасибо.
– Говорил я тебе – не высовывайся! Теперь сам себя вини.
– Что же делать?
– Уезжать отсюда.
– Они только того и хотят.
– Один все равно не справишься. Пошли в кузню…
Внутри полыхала жаровня, и красные блики заиграли на наших лицах. Я зачерпнул из чана холодной воды и стал жадно пить.
– Ну, чего хотел спросить? – Кузнец взялся за молот и ударил им по лежащей на наковальне раскаленной болванке, которую помощник сжимал длинными щипцами.
– Что за ссора у вас вышла с моим дедом накануне его смерти? И что он требовал у вас вернуть обратно?
Ермольник усмехнулся.
– А ты глубоко копаешь, парень. Я тебя недооценил. Выйдет из него толк, Степа?
– Выйдет. Чего ж не выйти? – кивнул соломенно-вихрастый помощник.
– Ну так как же, Потап Анатольевич? Ответите вы мне или будете по наковальне стучать?
– Постучу еще, пожалуй…
Я молча ждал минут десять, пока они обрабатывали болванку. Потом помощник сунул раскаленный металл в воду, а Ермольник отложил молот.
– Пойдем, парень, проветримся, – сказал он, и мы вышли из кузницы. Присели на низенькую скамейку. Ермольник достал папиросу и закурил, сплевывая табачные крошки на землю.
– Да из-за ерунды какой-то поссорились! – сказал он вдруг резко. – Я ему говорил, чтобы он не ходил к Намцевичу, а его тянуло туда, словно магнитом.
– Валерия? – произнес я.
Он покосился на меня, не поворачивая головы.
– Знаешь уже? Она. Старый пень. В любовь захотелось поиграть. Вот и доигрался.
– Значит, Намцевич или кто-то из его людей убили деда именно за это?
– Не только. Но и за это тоже. Были у него с Намцевичем и какие-то другие дела.
– Вы уверены в этом?
– Я, парень, ни в чем не уверен. Даже в том, что ты и сам не свел дружбу с Намцевичем.
– Ну конечно! Уж такую дружбу, что он спит и видит, как бы меня из Полыньи выжить…
– Угрожал?
– Было.
– Значит, дело серьезное. Ты бы призадумался.
– А вы что все тут – так его боитесь, что и дышать без его разрешения не смеете?
– Дышать-то еще дышим, а вот по струнке ходить уже учимся.
– Ну, ладно, ваше дело. Живите как хотите, хоть в стойле. А какую вещицу дед у вас требовал обратно?
– Какую… – Ермольник поморщился. – Да тетрадки эти, в которых он свои записи делал. Рецепты всякие… Поначалу он их мне отдал, на хранение. Боялся, что их у него украдут. Еще при жизни его дом кто-то раза два обшаривал… А потом, после ссоры-то, обратно затребовал. Я и отдал.
– А где сейчас эти тетрадки?
– Не знаю.
Я взглянул на него: лицо его было бесстрастно, непроницаемо. Подумав, я не стал ему сообщать, что видел эти тетрадки в первый же день своего пребывания в Полынье и что их похитили из моего дома. Если это сделал сам Ермольник, то он здорово играл свою роль.
– Как жалко! – вздохнул он вдруг.
– Что именно?
– Да то, что я с ним так и не помирился перед смертью…
Ермольник махнул рукой, встал и пошел обратно в кузницу.
Вскоре оттуда донесся стук молота. А я посидел еще немного, пожмурился на солнышко и тоже поднялся. К поселку я шел неторопливо, считая, что если и нахожусь сейчас на прицеле, то так тому и быть. От судьбы не убежишь. Но выстрелов больше не было…
День пролетел незаметно, а к вечеру разразилась гроза. Небо заволокло грязно-бурыми тучами – они наплыли с разных сторон, как вражеское полчище, угрожающе расползаясь все шире и шире, сливаясь в единую массу, готовую обрушиться на землю. Стало трудно дышать, грудь сковывала какая-то тяжесть. В воздухе резко запахло озоном. Я почувствовал, как учащенно колотится сердце, словно спеша куда-то, торопясь успеть на уходящий поезд-мечту. Что-то необычное должно было произойти в эти часы, я ощущал приближение неведомого, уже идущего мне навстречу, и томился в ожидании. Открыв дверь своего дома, я стоял на крыльце и видел, как быстро преображается природа, как напряженно, даже не шевеля листвой, застыли деревья, как пригнулись к земле цветы и трава, будто желая спрятаться от неминуемой бури. Улица передо мной была пустынна, едва различимая в быстро густевшем мраке. Все живое искало убежище, крышу, нору, щель, чтобы на время затаиться, сжавшись в комок. И вот – сверкнула первая молния, внезапно, стремительно, прямо передо мной, разрезав черное пространство, осветив мой двор и улицу… Я вздрогнул, сделав шаг назад. Но не блеснувшая молния напугала меня, нет. Перед калиткой стояла фигура девушки в белом, не шевелясь, застывшая, словно статуя. Я не видел ее лица, потому что на голову ее был наброшен капюшон, а через секунду темнота вновь сомкнулась вокруг нее. И тут прогремел оглушающий гром, будто тысячи литавр ударили одновременно. Потоки воды хлынули с небес…