Я осторожно отодвинулся от Милены, встал, оделся и вышел из комнаты. В зале тоскливо сидел один Сеня Барсуков, катая по столу хлебный мякиш.
– Послушай-ка, какое стихотворение я сочинил для малых деток, – сказал он.
– Неплохо, – похвалил я. – Сгодится для рекламного ролика путешествий.
– Нет, это для души, – сумрачно отозвался он. – Там, в агентстве, я пишу барахло. Ради куска хлеба. А настоящих стихов получается все меньше и меньше. Скоро ручеек совсем иссякнет. Нельзя даже самый маленький талант использовать ради заработка. Нельзя путать Мамону с творчеством. Ведь что такое дар Божий? Это действительно не яичница, которую проглотил и наелся. Это скорее неупиваемая чаша, которую ты жадно пьешь всю свою жизнь и не можешь напиться. Но как только ты начинаешь использовать эту чашу в корыстных целях, напиток кончается. А на дне – пустота. Ни единой капельки. Только воспоминания о чем-то светлом, и чистом, и радостном.
– Давай-ка хлебнем вермута? – предложил я. – Что-то мне не нравится твое настроение.
– Не хочу, – ответил он. – Пошли лучше поглядим на похороны. На сожжение трупа.
– Какие такие похороны?
– Этого вашего Мишки-Стрельца. Его тело отдали Монку, а уж тот совершит над ним какие-то свои обряды. Все наши уже отправились на площадь.
– Дурдом, – сказал я. – Не могут похоронить по-человечески. Ладно, пошли…
Поселковая площадь была запружена народом. В центре ее возвышался сложенный из дров и хвороста помост, на котором покоилось тело несчастного смотрителя башни, а рядом стоял сам проповедник Монк со своими служителями и выкрикивал в толпу звенящие фразы. Я прислушался, но до него было далеко, а пробираться вперед не очень-то и хотелось. Да и что он мог сказать путного, прощального? Доносилось лишь знакомое: «Гранула… Гранула…» Вся эта процедура показалась мне весьма отвратительной. Кто позволил ему устраивать крематорий в центре поселка? Здесь же не Бангладеш, где подобный обряд был бы уместен, а почти сердцевина России. Но вопрос о том, кто дал такое право, был неуместен: на четырех улочках, примыкавших к площади, стояло по джипу, в которых восседали охранники Намцевича. По двое в каждой машине. «А сколько их всего, этих камуфлированных барбосов? – подумал я. – Человек двенадцать, как говорил Ермольник. Не так уж и много…»
Между тем мистическое действо в режиссуре проповедника Монка продолжалось. Самым прискорбным для меня было то, что в толпе оказалось довольно много детей и подростков, которые с жадностью наблюдали за подготовкой к сожжению. Они, словно губки, впитывали в себя все жесты и выкрики Монка и его служителей, причем многие из них смеялись, подражая ему, как маленькие обезьянки. Здесь начисто отсутствовало не только таинство похорон, но и элементарное уважение к покойнику. Если Мишка-Стрелец и не заслужил подобного отношения при жизни, то хотя бы после смерти он мог рассчитывать на какое-то бережное отношение к своему телу. Сомневаюсь, что он высказывал когда-либо пожелание отдать свои бренные останки в руки Монка и его паствы. Но у покойника не было ни родных, ни близких, которые могли бы вступиться за него. И я также не мог противостоять этой вакханалии, разыгрывающейся среди бела дня, поскольку был бы просто сметен толпой, входившей в какой-то непонятный экстаз.
Мне вдруг показалось, что смерть Стрельца была предопределена и предназначена именно для этой цели: провести шумное похоронное шоу на площади, чтобы показать всему народу, как бесстыдно-ничтожна жизнь одного человека, как она беззащитна перед могуществом Монка и его новой религией. Конечно, лучшего человека для этой роли было бы не сыскать. Но если он был выбран жертвой для показательных похорон, а вернее, глумливого сожжения, то убившие его – преступники вдвойне. Они загубили не только одинокую душу, но и ввергают в бездну другие, оживленно наблюдающие вокруг помоста. С отвращением я смотрел на то, что творит Монк. Зачем ему надо, чтобы его служки разрисовывали – тело Стрельба желтой, белой и черной краской? Зачем изображают звезды на его груди и лбу? Совершают какие-то кабалистические пассы и телодвижения? Поют гнусавые гимны, двигаясь по кругу? И наконец – апогей безумия! – они стали перепиливать горло покойника длинной ножовкой, чтобы отчленить ее от тела. Я больше не в силах был смотреть на весь этот сатанизм, разум отказывался спокойно созерцать монковский обряд погребения. Я заметил, что многие люди вместе со мной стали покидать площадь, уводить своих детей. Это было невозможно вынести. Но джипы в проулках были поставлены так, что загораживали выход с площади, а дюжие охранники не пускали прорывающихся назад людей. И не только охранники… Возле них появились и добровольцы из местных жителей, крепкие молодые парни, которые тоже стояли молчаливой стеной, отталкивая народ. Словно кто-то специально задался такой целью: задержать на площади толпу, чтобы она досмотрела все до конца. Я знал, кто автор этой мистерии: Намцевич…