Машина остановилась у проходной…
Рябинин часа два ходил по заводу, беседуя с экспертами и ревизорами. Потом он часа два допрашивал тех работниц, которых не успел допросить. И только после обеда, уже в плаще, уже с портфелем, вошёл в директорский кабинет.
Гнездилов сидел за столом и писал, не подняв тяжёлой головы.
— Здравствуйте, Юрий Никифорович.
— А я думал, что вы ко мне не зайдёте, — улыбнулся директор следователю, как старому доброму знакомому, зашедшему сыграть партию в шахматы.
И Рябинина пронзила мысль, с которой начинали разговор почти все работники завода, — директор человек добрый. Да не добрый он, а добрейший; она, эта доброта, насыпана в него под завязку, как мука в мешок; та самая доброта, о которой стенали поэты, писали журналисты и говорили лекторы; та самая, которая, если копнуть поглубже, шла за чужой счёт, за государственный; та самая доброта, которая, если копнуть, была вместо дела; та самая доброта, которая очень приятна в обхождении, но которую Рябинин с годами всё больше и больше не терпел, как обратную сторону чьей-то лени и дури. Воля… Да зачем она директору — вместо неё доброта.
— Юрий Никифорович, вы мне нужны.
— К сожалению, уезжаю на совещание.
— На какое совещание?
— В главк. О выпуске диетических сортов хлеба.
— Юрий Никифорович, вы поедете со мной в. прокуратуру.
— Меня уже ведь допрашивали.
— Юрий Никифорович, я предъявлю вам обвинение.
— Может быть, потом я успею в главк?
Он не знает, что такое «предъявить обвинение»? Не понимает, что его отдают под суд?
— Юрий Никифорович, в главк вам больше не нужно.
— Как не нужно?
— Я отстраняю вас от работы.
— А вы имеете право?
— Да, с санкции прокурора.
Он медленно свинтил ручку, поправил галстук и принял какое-то напряжённое выражение, словно Рябинин намеревался его фотографировать. Незаметные губы обиженно сморщились. Взгляд упёрся в застеклённый шкаф и утонул там в кипах старых бумаг. Залысины вдруг потеряли свой сытый блеск и мокро потемнели.
Рябинин смотрел на директора, ожидая от себя жалости — доброты своей ждал. Он ведь тоже человек мягкий. Что ему стоит оставить Гнездилова в этом кабинете? Пусть суд решает. Да и под суд можно не отдавать, найдя кучу смягчающих обстоятельств и веских причин. Пусть работает. Директор будет доволен. Довольны будут многие работники, привыкшие к его мягкости. Довольны будут в главке, избежав скандала. Вот только государство… Да те люди, которые сеют, убирают, мелют и возят зерно…
— Вы обвиняете меня в халатности?
— И в злоупотреблении служебным положением.
— Воровал же механик, не я…
— А вы ему не мешали.
— В сущности, это лишь халатность.
— Но вы отдали распоряжение выбрасывать порченый хлеб.
— Я же объяснял, что обстоятельства не позволяли его перерабатывать.
— Юрий Никифорович, обстоятельства всегда мешают и всем. Ценность человека измеряется его способностью противостоять обстоятельствам.
— Это всё общие слова! — вскипел директор, — наконец-то вскипел.
До сих пор Рябинин стоял посреди кабинета, ожидая конца этого преждевременного разговора. Но, задетый вспышкой директора, он прошёл к его столу и опустился на стул нетвёрдо, на минутку.
— Юрий Никифорович, а вы бы хотели остаться директором?
— Меня ещё никто не снимал.
— Вы же не умеете руководить…
— Откуда вам это известно?
— Человек, у которого в квартире течёт кран, не может руководить заводом.
— Опять общие слова.
— Юрий Никифорович, вы отдали завод на откуп жулику! Ваша доля в этой шайке…
— У меня не было доли, и я не знаю никакой шайки, — перебил директор.
— Шайку вы знаете, и доля была. Только ваша доля пошла на оплату вашего покоя!
Рябинин тоже распалился. Его задела не логика директора, не желание защититься и даже не самообольщение, а та нервность, от которой помокрели залысины. Разволновался-таки. Когда хлеб горел, залысины не отсыревали.
— И вы не видите разницы между мной и механиком?
— Вижу — с вас больше спросу.
— Механик воровал, а с меня спрос?
— Потому что вы руководитель, а это отягчающее обстоятельство.
— Так сказано в законе?
— Нет, — признался Рябинин, — так думаю я.
Эта мысль — должностное положение отягчает вину — пришла ему вдруг. Он только удивился, почему она раньше не приходила, эта простая и очевидная мысль. Ведь в основе её лежит другая очевидная: кому много дано, с того много и спросится. Почему ж об этом не догадались те юристы, которые изучают преступность в институтах, на кафедрах? Он завтра же сядет за статью. Впрочем, почему же завтра, когда впереди ночь?
— Живёшь, работаешь. Ради чего… — сказал директор вроде бы уже не следователю.
— Да, ради чего? — эхом спросил Рябинин.
— Живу, чтобы работать, — сказал директор неправду, ибо так не работают.
— А для чего работать?
— Как и все, ради куска хлеба.
— Сколько же вы уничтожили кусков государственного хлеба ради своего? — тихо спросил Рябинин.
— Жизнь человека, товарищ следователь, это цепь нереализованных возможностей…
Директор суетливо обежал кабинет взглядом и остановил его почему-то на счётах. Прощался с ними? И тогда внезапная жалость всё-таки вытеснила из души следователя всю его многодневную злость и обдала какой-то мягкой и ненужной волной. Рябинин тоже уставился на простенькие счёты, словно отгадка этой волны была в них, под ними.
— Вы ещё придёте сдавать дела, — хрипло сказал он.
Волна отхлынула так же внезапно, словно её и не было. Да и не должно быть этой тёплой волны. К чему она? К прощению? Но он не судья. Да и хлеб сгорел не его, не личный, а государственный.
— По-моему, вы перегибаете палку, — вдруг опять ожил директор. — Я сейчас же позвоню юристу и спрошу…
— Это надо спрашивать не у юриста.
— А у кого же?
— У тех, кто этот хлеб вырастил.
Какой суд их будет судить? Районный, областной?.. Но я бы для них придумал суд другой… Собрал бы всех ленинградских блокадников, и пусть бы они судили.