— Здоров ты, — дед отдышался и ткнул пальцем в сторону маленького домика, ветхого, как и хозяин.
Леденцов поднял вёдра на крыльцо, до самых дверей, и птицей слетел на землю.
— Твои пошедши к продавщице, к Сантанеихе, — угадал его желание старик.
— Ещё раз спасибо, дедуля.
— А на добавку будет тебе совет…
Старик даже сошёл с крыльца и своими живыми глазками въелся в глаза инспектора. Леденцов нетерпеливо чавкнул ботинком:
— Какой совет, дедуля?
— Вам надобно пойти по хрюку.
— По какому хрюку?
— По поросячьему.
— Дедуля не понял… Мы интересуемся самосвалом с хлебом.
— Дедуля всё понял.
— Тогда зачем по этому… по хрюку?
— Хрюшки бы чего и шепнули.
— Дедуля, мы есть орган власти, а вы поросячьи шутки отпускаете.
— Молод ты ещё для органа, — озлился старик и пошёл в дом, глухо топая по сырым ступенькам.
И Леденцов подумал, что семьдесят один есть семьдесят один.
Я шёл за хлебом. У булочной остановился, как инопланетный корабль, бесконечно длинный сияющий автобус с интуристами. Распахнулась его дверь, и люди с сумками, сетками и мешками ринулись в магазин. Операция длилась минут десять… Когда автобус победно отъехал, я вошёл в булочную — полки были пусты. Ни буханки, ни батончика, ни бубличка. Как голодом всё вымело…
Пусть иностранцы поедят нашего хлеба.
Они ожидали найти усадьбу: двухэтажный дом, пристройки, стога, скотину… Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен — можно было подъехать из лесу по просёлочной дороге к самым воротам, не показываясь в Посёлке. Вокруг ни деревьев, ни строений — лишь кусты да сиротливый сарайчик за домом.
Рябинин никому не признавался, что стесняется вот так, вроде бы ни с того ни с сего, вламываться в чужой дом. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики — зачем? Ведь стеснение не пройдёт. Пока инспектор дёргал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, — спят, читают, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых… Представил. Всё-таки расслаивал переживания на волоконца.
Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тётку в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.
— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?
— Господи, чем это я проштрафилась, — почти радостно, почти запела она. — Проходите.
Гости прошествовали в дом…
Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры… Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.
Раздвинутый стол они увидели чуть позже. Он был накрыт и тоже обилен, как и дом. Рябинин разглядел его сельско-городскую разносолость — тут и солёные огурцы с капустой, тут и колбасы с паштетами, тут и казённая водка с домашними наливками.
— Мы не вовремя, — буркнул он.
— Жду своих товарок, выходной у меня. Я ведь баба одинокая.
— Мы на минутку, — извинился Рябинин.
— Садитесь, пожалуйста…
Инспектор не сел на предложенную тахту, а стал прохаживаться по комнате, разглядывая всё с музейным интересом; особенно влёк его накрытый стол. Рябинин приспособился к маленькому столику, где разложил свои вечные протоколы.
— Клавдия Ивановна, вы в магазине работаете одна? — начал следователь.
— Он же крохотный, для местного населения.
— Хлеб откуда получаете?
— Из райцентра. Мы ведь уже областные. Да что случилось?
Но следователь попросил её паспорт, чтобы заполнить первую страницу протокола, — уголовное дело возбуждено, поэтому любая беседа превращалась в допрос.
— Клавдия Ивановна, самосвал к магазину подходил? — спросил Рябинин.
— Их десять за день подъезжает насчёт спиртного.
— С хлебом, Клавдия Ивановна…
— Бог с вами! С каким хлебом?
— Мы же не сами придумали, люди говорят, — уверенно бросил инспектор, располагая сведениями Леденцова.
Сантанеева удивлённо задумалась, легонько взбивая рукой жёлтые, шелестящие в тишине волосы.
— Вчера, что ли?
— Вчера, — подтвердил Рябинин.
— Зашёл мужик, спросил, не надо ли хлеба…
— Какой мужик, откуда хлеб?
— Да не спрашивала я ничего. Хлеб мне его до лампочки — и привет.
— Какая машина?
— Я и на улицу не выходила.
— Опишите его.
— Мужик как мужик. Мне покупатель весь на одно лицо.
— Во что одет?
— Вроде бы в спецовку.
— Узна́ете его?
— Вы шутите…
— Ну, и чем кончилось? — спросил Петельников, видя, что рябининские вопросы вроде бы иссякли.
— Взял бутылку и ушёл.
— Что ж… Спасибо, — Рябинин уткнулся в протокол, записывая скудные показания.
Инспектор стал у книжной полки, разглядывая одинаковые переплёты: «Женщина в белом», восемь штук.
— Клавдия Ивановна, зачем столько «Женщин в белом»?
— Моя любимая книжка, на макулатуру выменяла.
Рябинин придвинул ей короткий протокол, который Сантанеева прочла одним брошенным взглядом.
— Не хотите ли закусить? Всё готово…
— Нет-нет, спасибо, — Рябинин торопливо закрыл портфель.
Но Петельников хищно воззрился на стол:
— Огурчики своего посола, Клавдия Ивановна?
— А как же! Попробуйте, попробуйте…
Она кокетливо тряхнула причёской, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении, забросив руки за голову. Рябинин сощурился — от блёсткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос, от её груди, которая выкатилась двумя солнцами.
— Спасибо, — Петельников одной вилкой поддел два огурца и двинулся за Рябининым, похрустывая…
На улице они вздохнули одновременно — от сделанного дела, от холодного воздуха, от облегчения, обдавшего их вместе с мокрым ветерком.
— Найди этого шоферюгу, — сказал Рябинин.
— По протектору отыщем.
— С какого-нибудь ближайшего завода…
— А Клавдия Ивановна нас обманула, — усмехнулся инспектор.
— В чём?
— Огурцы не своего посола, а кооперативного.
Я знаю множество подвигов во имя спасения народного добра. Спасают трактора, лес, горючее, стройматериалы… Но чаще всего спасают хлеб — ради хлеба чаще всего рискуют жизнью. Почему?
Директор хлебозавода, лысеющий полноватый мужчина в сером, словно присыпанном мукой костюме, страдальчески думал: «Ну зачем она пришла?» Безвозрастная женщина с невыразительным лицом, с продуктовой сумкой на коленях тоскливо думала: «Ну зачем я пришла?»
Каждый смотрел изучающе. Что-то их отпугивало друг в друге. Может быть, какая-то зеркальная похожесть, которая не всегда сближает?
— Ну, а что конкретно, что? — спросил директор почти нетерпеливо.
— Всего не перечислить…
— Например.
— Подам обед, а он только усмехнётся и зло отодвинет тарелку.
— А что подаёте?
— Обычное… Щи, котлеты… Компот…
Директор увидел, что из её сумки торчит рыбий хвост — острый, колкий, замороженный. Женщина перехватила его взгляд и добавила с чуть заметным вызовом:
— Кормлю разнообразно.
— Может, у него аппетита нет? — натужно улыбнулся директор.