– Они большие и сильные, но совсем глупые, – пояснила Гряззя. – Вечно попадаются на эти блестящие штучки, которые спускают сверху на ниточках.
Глядя на своё отражение в блестящей жести, мышонок вдруг почувствовал, как ослабели руки отца, когда-то так крепко сжимавшие его ручки.
– За последним видимым псом нет ничего, кроме нас, – промолвил он. – Никто нас отсюда не вытащит, кроме нас самих. Это у нас и есть Почему. А теперь надо вычислить все Как и Что.
– Боюсь, что Серпентина права, – вздохнул отец. – Окончательная истина есть ничто, а эта грязь во всём подобна любой другой.
– Ну и пусть! – заявил мышонок. – Я хочу отсюда выбраться. Ты не могла бы раздобыть мне такую ниточку? – обратился он к Гряззе.
– Запросто! – воскликнула та. – Тут, на дне, их полным-полно! Они часто запутываются в корягах. Сейчас принесу.
Мышонок задумчиво забормотал себе под нос, отец молча уставился куда-то вдаль, а Серпентина знай себе похрапывала в грязи.
– Вверх умножить на Вниз, – бормотал мышонок. – Внутрь разделить на Наружу. Здесь умножить на Там…
– А вот и мы с ниточкой! – пропищала Гряззя, волоча за собой рыболовную леску. – Длинная попалась! Подойдёт, как ты думаешь?
– Да, – сказал мышонок. – А теперь мне необходима полная тишина, чтобы выработать Многое-в-Малом имени Мышонка.
Высоко над его головой дремал на глади пруда солнечный свет; тени мелькали в листве; пружина лета раскручивалась, мерно тикая голосами цикад в тёплом воздухе.
Час шёл за часом, и только к полудню уродливая мордочка малютки Гряззи выглянула на поверхность среди камышей и кувшинок, где до сих пор тихо покачивался на стоячей воде ореховый барабанчик. Сжимая в челюстях леску, Гряззя устало вцепилась в стебель камыша, по которому выбралась наверх. Собрав последние силы, она вытянула леску из воды – на конце была привязана счастливая монета. Гряззя съела все наросшие на монете водоросли и, как сумела, оттёрла её от грязи. Былого сияния медь не обрела, но в воде всё-таки теперь поблёскивала; оставалось надеяться, что этого хватит. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ! ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» – заверяли надписи с обеих сторон монеты, вертящейся на конце лески. Гряззя втащила её на лист кувшинки и там и оставила вместе с леской, а сама пустилась в обратный путь по стеблю камыша и вскоре скрылась под водой.
Прошёл ещё час с небольшим, прежде чем она снова показалась на поверхности с ещё одним куском лески – на сей раз среди камней у самого берега, где грелось на солнышке семейство расписных черепах. Рискуя жизнью, малютка прокралась мимо них к плоскому камню, над которым нависли ветви сумаха, росшего у самой кромки воды. Здесь она пропустила леску через узкую развилку одной из ветвей и поползла по листьям кувшинок обратно – туда, где по-прежнему покачивался среди камышей барабанчик из ореховой скорлупки. Двигаясь все медленней и медленней, Гряззя привязала конец лески к ремешку барабанчика. Затем она вернулась на лист кувшинки, где оставалась монета, привязала к ремешку конец другой лески, а монету столкнула в воду. Ореховый барабанчик на мгновение скрылся под водой, но тут же всплыл. Сквозь толщу воды Гряззя различила далеко внизу монету – потёртая медь тускло поблёскивала знаком последней надежды.
– Вот и всё, – выдохнула Гряззя и повалилась без сил на лист кувшинки. – Какое странное чувство… – прошептала она. – Я едва дышу, и в глазах темно. Наверное, я умираю. Вот и пришел конец моей короткой грязной жизни, и вовсе не суждено мне было стать какой-то другой.
И малютка разрыдалась так горько, что не сразу заметила, как внезапная судорога пробежала вдоль её спины и расколола крошечное тельце надвое.
– Ах! – воскликнула она, ощутив, как оживают и напрягаются в предчувствии полёта её мокрые, ещё смятые крылышки. – Да, знать наверняка всё равно было невозможно, – вздохнула она.
Новорождённая стрекоза, юная и прекрасная, зелёная, как изумруд, выбралась из опустевшей, грязной скорлупы своего прежнего «я». Она терпеливо дождалась, пока солнце высушит её радужные крылья, и вот наконец отважилась взлететь. Изношенная личинка скорчилась внизу, на листе – позабытая, никому больше не нужная; и старое имя тоже было забыто, как и всё, что осталось под водой, в тёмных глубинах пруда. Стрекоза просверкала над водной гладью и устремилась прочь, скользя на струях тёплого ветра, – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе.
А мышонок с отцом терпеливо ждали на дне, в грязи. Обрывок выхухолевой бечёвки был теперь привязан к рыболовной леске, тянувшейся вверх, к раздвоенной ветке, нависшей над плоским камнем.