В целом что касается моральности издаваемых законов, то история знает массу примеров жестоких изуверств как со стороны руководителей некоторых поли-
тических режимов (Гитлер), так и со стороны других весьма высокообразованных людей на разных исторических этапах, которых можно отнести к господствующему классу.
В данному случае надо обратиться к психологу Льву Семёновичу Выготскому, он был убежден, что «поведение человека в значительной своей части есть до сих пор поведение животного, поднявшегося на задние конечности и говорящего». Поэтому он призывал исследователей «отбросить предрассудки об исключительно культурной основе поведения человека и изучать нашу скотскую природу» (цит. по Чалидзе, 1990, 60).
Эта «скотская природа», замешанная на иррациональности, определила ход истории на протяжении всего XX столетия.
Две мировые войны между «цивилизованными» странами, ГЕСТАПО и канцлагеря отчетливо продемонстрировали, по мнению многих философов, приоритет древних иррациональных воинственных и расовых инстинктов над рационально-гуманистическими идеалами. Действительно, «иррациональное оказалось сильнее рационального в самых буржуазных и благополучных культурах...».
Следует отметить, что в разных политических режимах отношение к писаному закону государства проявляется по-разному.
К примеру, истинный демократический режим (какого нет сегодня нигде в мире, да и был ли он вообще,
где-нибудь — тоже вопрос) предполагает порождение «правового фетишизма» — веру, в чудодейственную силу права, написанного и принятого закона.
Объясняется это тем, что политики, пришедшие к власти демократическим путем от той или иной политической партии, по истинной любви народной издают законы для общего блага. Граждане, абсолютно доверяя им, с большим уважением относятся к законам, принятым своими авторитетными избранниками, и, соответственно, к правоохранительным органам. Поэтому они соблюдают вновь принятые законы из уважения и доверия. В случае недемократического режима — из-за страха, не всегда сопровождающегося уважением.
Когда происходят существенные перекосы в ту или иную стороны, когда реальность не вписывается в новые законы, существуя отдельно от общества и человека, иногда наступает эпоха «переворотов» и «революций».
В целом же вся история взаимодействия между неравными народами, история завоеваний, эпидемий и геноцида является фоном, на котором происходило становление современного мира.
Существуют ли сегодня в нашем цивилизованном обществе неписаные законы?
Да, более того, они являются одним из важнейших регуляторов нашей жизни.
Иногда они даже способны «выводить из строя» принимаемые государством правовые акты (вроде Софокловой Антигоны).
Кроме того, существуют так называемые «правовые кодексы» современных субкультур, которые зачастую вступают в конфликт с законом.
Современный человек иногда ассоциирует себя не со всем обществом в целом, а лишь с той его частью (субкультурой), к которой он себя относит: профессиональной, этнической, конфессиональной, молодежной, религиозной, криминальной (мафии, тюремная), армейские, футбольные фанаты и т. д.
Вот здесь и существуют свои неписаные кодексы поведения. Их соблюдение, в отличие от писаных законов, санкционируется самой субкультурой, а не государством.
Виктор Владимирович Бочаров в своей замечательной книге «Неписаный закон. Антропология права» раскрывает сущности субкультур и «неписаных ако-нов» в ней.
К примеру, Неписаные законы тюрьмы
Криминальные субкультуры всегда вызывали повышенный интерес. До революции достаточно много внимания уделил данной проблеме известный этнограф Сергей Васильевич Максимов. Из его слов: «Арестантская община ладится плотно. Правила для нее Бог весть, когда и кем придуманы, но уже приняли определенную и законченную форму. Кажется, сколько глаз
следит за преступниками, сколько законов, правил и постановлений обрушилось на них, и все-таки тюремная община живет самостоятельною особенною жизнью. Она цела и самобытна, несмотря даже на то, что тюрьма — не вечная квартира, что она скорее постоялый двор, где одни лица сменяются другими, новыми... Правила для тюремной, общины как будто застывают в самом воздухе, как будто сами тюремные стены пересказывают их...» (Максимов 1981, 335–337).