— Неужели ты не видела? — говорит худая, обритая наголо девочка, поднося чашку ко рту. На губах помада того же темного цвета, что и лак на ногтях. — Она пробежала совсем близко.
— Тебе показалось.
Взгляд съеживается, потому что он тоже видит. Приближаясь к нему, пробирается под столиками, между ногами сидящих, рыжая неторопливая крыса. Она оскаливает острые зубы. Она улыбается. Ее густая взлохмаченная шерсть переливается, на концах шерстинок расцветают капли радуги. Крыса отряхивается, засыпая пол острыми радужными осколками. Ее глаза сияют. Ее зубы все ближе.
Взгляд дрожит. Вот он отпрянул, вот он юркнул обратно. Зарик вздрагивает.
— Тру-ру, — говорит он. — И как светлую и прекрасную розу мы закуриваем папиросу.
Он смотрит на часы.
На часах без пяти одиннадцать. Большие круглые часы висят на стене рядом с плакатом «Долой кухонное рабство». Не добравшийся до яркого пятна плаката, на стол по стене стекает бледный солнечный луч.
— Самое время подкрепиться, — уныло говорит писатель и смотрит на рыжую таксу. Такса терпеливо смотрит на свою пустую миску.
Голый зевающий писатель сидит в кухне на диванчике. В одной руке у него специальный скребок на длинной ручке, в другой — пакет мюсли.
— Ты будешь это есть? — с надеждой спрашивает писатель и чешет себе спину скребком. Такса виновато моргает. — Это понятно, — говорит писатель, — никто не обязан есть дерьмо. Люди вообще не обязаны есть по утрам. — Такса стучит хвостом по полу. — И животные, — быстро добавляет писатель.
Он бросает скребок, кладет пакет на колени и закуривает.
— По утрам все честные люди и животные должны спать, — продолжает он, пытаясь поудобнее устроиться на слишком коротком диване. — Утро — не время кошмаров. Это время благонамеренного, целомудренного сна. И это не время еды, — говорит он сердито. — Послушай, Бивис, я орехи отсюда выберу, а все остальное залью кефиром, гут?
При слове «кефир» Бивис съеживается.
— Я его подогрею, — торопливо говорит писатель. — Кефир полезен для здоровья плюс содержит ноль целых четыре десятых процента алкоголя. — Он опять берется за скребок. — А пиво у нас есть? — задумчиво спрашивает он и смотрит на плакат, на котором солнце наконец-то ядовито расцветает красной косынкой женщины, и нарисованное окно распахивается в веселую жизнь двора и футбола.
— Ненавижу мюсли, — говорит Майк и смотрит на плакат.
— Но тебе придется их есть, — говорит Лиза.
Брат и сестра смотрят друг на друга поверх брошенной на стол коробки.
— Почему?
— Потому что ничего другого все равно нет.
Майк поворачивается, протягивает руку, тянется, качаясь на стуле, дотягивается и открывает дверцу холодильника. Очень долго смотрит.
— Да, — говорит он хмуро, — родаки на даче — в этом есть свои неудобства. Ну, ты у себя в баре поешь, и я где-нибудь. Отключить его?
— А пиво куда будем ставить?
— Даже пива нет, — говорит Майк.
Лиза высыпает мюсли в глубокую желтую чашку и аккуратно выбирает орехи.
— Держи.
— То орехи есть, то пиво, — говорит Майк. — Никогда сразу. — Набив рот орехами, он смотрит в окно и наматывает на палец прядь своих длинных светлых волос. — А Зарик сейчас учится, — говорит он с полным ртом.
— Если не проспал.
— Нет, — говорит Майк, — я вставал писать и видел, как он бежит на автобус.
— Ты что, в окошко писал?
— Ты грубая, — говорит Майк, — я пожалуюсь маме. Я подошел посмотреть, что в мире, и увидел Зарика. Я ему покричал, но он спешил.
Посреди длинного узкого коридора спешащий Зарик наталкивается на худую даму.
— Простите, Александра Генриховна, — говорит Зарик. — Я проспал.
— Ничего страшного, — говорит худая дама. — В конце концов, не посещать мои лекции — ваше священное право.
Зарик бежит дальше по коридору и смотрит себе под ноги и, поворачивая, едва не сбивает с ног своего научного руководителя. Профессор в бархатном фиалковом пиджаке берет его под руку и за спинами снующей толпы погружается в пучины слов. Профессор доброжелателен, Зарик покачивается, в двух шагах от них открывается дверь аудитории, и в дверном проеме, завидев бархатного профессора, медлительно жестикулирует лысый человечек. Мимо бежит толпа, слов не слышно.
— Я тебя плохо слышу, — говорит взлохмаченный старикашка. — Но, кажется, понимаю.
Он сидит в кресле у окна; в одной руке у него телефонная трубка, в другой — сигарета и высокий стакан с чем-то бледно-желтым. На коленях у него лежит раскрытая книга, в кресле за спиной, изогнувшись, спит собака. Собака похрапывает. Старикашка старается подавить кашель.