— Необходимость физических упражнений, — говорит Аристид Иванович, наклоняясь и подавая собаке хлеб, — еще никто не упразднял.
Кира закуривает и смотрит куда-то в сторону, ее лицо, на мгновение исказившись, снова застывает — только где-то у губ трепещет отвращение. В черных стеклах очков отражаются трава газона, песок дорожки, стеклянно-острый край неглубокой лужи, бегущая вдоль лужи крыса. «Крысы, вот что это такое», — говорит Киpa и, оглянувшись, делает шаг в сторону, чтобы ее не сбил с ног растрепанный длинноволосый мальчишка, который бежит, не разбирая дороги, по газонам и лужам. Рыжая женщина смотрит ему вслед и видит, как солнце радугой загорается в его развевающихся волосах.
Солнце горит на ящиках с пивными бутылками. Ящиков так много, что между ними и противоположным стеллажом с консервными банками остается только узкий проход. По проходу, держась за ящики и поглядывая на разнообразные блестящие банки, пробирается Зарик. «Солнечный свет, — бормочет Зарик, — я к тебе прикоснулся, но ты не заметил. Тру-ру».
Он спотыкается и, остановившись, оглядывает скользящие ряды полок солнечного полупустого супермаркета. Ряды и пирамиды упаковок, бутылок и банок трепущут слепящим радужным маревом, флагом на ветру, тающей паутиной прибрежного тумана. Вместе с ними трепещет, колышется и истаивает музыка, которая играет где-то сзади, у касс.
— -------, — говорит Зарик. — Какой ужас.
— Сестра, какой ужас, — кричит Майк, влетая в бар, — там крысы везде и под кроватью!
Лиза аккуратно ставит на полку квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой и вытирает полотенцем руки.
— И сколько ты выпил? — спрашивает она.
— Выпьешь-то всего ничего, — бормочет писатель, ковыряя ключом в замочной скважине, — и что потом.
Открыв дверь, он стоит на пороге, прислушиваясь, потом по темному, заставленному книжными стеллажами коридору пробирается в кухню. В кухне, хлюпая и чавкая, опустошает свою миску Бивис. Александра Генриховна стоит над ним и суровым взглядом провожает каждый кусок.
— Ты уже пришла? — в меру сил беспечно спрашивает писатель.
— Ты его не накормил.
— Он не стал есть, это не одно и то же.
— Просто у тебя нет дара убеждения.
Бивис, подавившись, кашляет.
— Это все от жадности, — говорит Александра Генриховна назидательно и крепко стучит собаку по спине ладонью. — Жадность, мой дорогой, никого до добра не доводит. Ни зверей, ни прочих животных. — Она переводит взгляд на писателя, который торопливо роется в холодильнике. — Ты где был?
— Водку пил с Белинским, — говорит писатель. — Как ты думаешь, отчего в России мало авторских талантов?
— Мало? — говорит Александра Генриховна озадаченно. — Да их вообще нет, если хочешь знать мое мнение. Мусолят объедки от объедков, и это называется литературный процесс. — Потянувшись, пару раз икнув и фыркнув, Бивис пытается улизнуть. — Куда? Ну-ка доедай рис. Мясо повыковыривал, а рис кто будет есть?
— Пушкин, — говорит писатель. Соорудив себе несколько бутербродов, он устраивается с тарелкой на диване. — Вот Пушкин был, а теперь его почему нет?
— Умер, — говорит Александра Генриховна.
— Да, — говорит писатель, — но почему новый не родился?
— Разумеется, родился, — говорит Александра Генриховна, — только он сейчас не литературой занимается, а компьютерными технологиями. Или он банкир. Или этот, из «Ленинграда».
— Только не этот, — говорит писатель. — Слушай, Саня, может, написать что-нибудь непристойное и замысловатое?
— Напиши.
— Или трогательное?
— Напиши трогательное.
— Но как будет моднее?
— Никак. Ты не напишешь модного романа.
— Почему это? — обиженно спрашивает писатель.
Александра Генриховна удовлетворенно осматривает вылизанную дочиста собачью миску.
— Потому что литература вся целиком не в моде, — говорит она. — Нельзя сделать модный тарантас, если на тарантасах вообще не ездят, понимаешь?
— Но книжки-то пишут.
— Васнецов, Говнецов, тоненькие ножки, — говорит Александра Генриховна.
Писатель задумывается над последним куском последнего бутерброда.
— Знаешь, что Белинский сказал? — говорит он. — Наша, говорит, литература — серая, как трусы замужней женщины.
Взгляд Александры Генриховны делается озабоченным.
— Твои — нет, — говорит писатель, — здесь дело в принципе. Но раз так, нужно просто отделить книжки от литературы, то есть от литературного процесса. Литература пусть такая, как вы говорите, а роман я напишу модный. А когда я его напишу…