— Конец света пришел, — жалуется Александра Генриховна собаке, — а всем наплевать.
Лиза заглядывает в комнату Майка.
— Иди обедать.
— Что я говорю, тебе плевать, — отвечает Майк и взмахивает газетной вырезкой. — А в газете пишут, что популяция крыс в городе за последний год значительно выросла.
— В газете напишут, — говорит Лиза хладнокровно. — Родную мать не узнаешь.
Они идут в кухню, садятся за аккуратно накрытый стол.
— Кстати, — говорит Майк, — они, вообще, собираются возвращаться?
— А зачем им?
— Им-то незачем, — мрачно соглашается Майк. Он кладет на тарелку кусок курицы, а рядом с тарелкой — клочок газетной бумаги. — «Зоны риска, — читает он. — Пищевые производства, продовольственные магазины, кафе, подвальные помещения, близость помоек».
— Приятного аппетита.
— Тебе тоже. «Прежде чем взяться за освобождение территории от крыс, надо отловить несколько экземпляров, поместить их в виварий и понаблюдать, что они любят есть». Что такое виварий?
— Место, где занимаются вивисекцией.
— А… «Одни предпочитают гречу, другие — овес, третьи — ячмень». — Майк озабоченно чешет нос. — Завтра надо Зарику суп сварить. Я тут где-то читал, что в бульон нужно класть децл овсянки. Будет круче.
— Зарик-то еще не крыса. — Лиза разглядывает на свет коричневую стеклянную бутылку с соусом, пытается вытряхнуть последние капли. — Как он?
— Поправляется. Пойдем вместе?
Лиза утвердительно кивает. Последние капли вылетают наконец из бутылки. Майк задумывается.
— А ты бы не хотела, — говорит он туманно, — типа того?
Лиза поднимает брови.
— С Зариком? Ты что, это как инцест. И потом, у него столько девок…
— Ты глупых умных слов не говори, — говорит Майк. — А что до девок, то кто их видел?
— Я на два года старше.
— Это сейчас модно.
— Модно, когда на двенадцать, — поправляет Лиза. — А если на два, это ерунда какая-то.
— И в чем трабл?
— В том, — говорит Лиза сердито, — что мне нужен взрослый, серьезный, спокойный и состоятельный человек, который пишет годовые банковские отчеты, а не стихи. И чтобы глаза были светло-светло-серые, — добавляет она мечтательно, — и подстрижен как положено, и пальто чистое, и руки.
— Я одного такого где-то видел, — припоминает Майк.
— Я тоже, — говорит Лиза безрадостно.
— Ну и что?
— Ничего, — говорит банкир. — Извини.
Он выжидает. Кира отворачивается от окна. Ее взгляд с небрежной враждебностью прохаживается по гостиной, туда-сюда, вразвалочку, руки в карманах.
— Я ведь тебя не принуждаю, — говорит банкир.
«Интересно посмотреть, как бы ты это сделал», — отображается на лице Киры. Она молча кивает.
— Но я хочу помочь.
— В чем?
— В чем нужно, — удивляется банкир. — Ты сама скажи.
— Мне не нужно ничего.
Они стоят довольно далеко друг от друга; при желании их взгляды могут ни разу не столкнуться. Взгляды бегут и лавируют, как на ловких роликах, проносятся, уклоняются, делают виражи. Возможность столкновения минимальна, но и она учтена: каждый взгляд напряжен, готов отпрянуть, извиниться, любезно откланяться. Эта бесшумная сложная игра может тянуться очень долго. Со стороны она кажется бессмысленной.
— Кира, — говорит банкир нерешительно. — Я тут попробовал кое-что написать.
Он сует руку в карман, но останавливается и держит ее в кармане, ничего не вынимая.
— Что ты можешь написать, кроме годового отчета.
— Наверное, это стихи.
— Ну, почитай, — говорит Кира устало, вежливо, без удивления.
— Извини, — говорит банкир и наконец вынимает руку из кармана. Рука пуста. — Действительно, глупо.
— Ничего страшного. Читай, если хочешь.
— Нет, зачем. — Он подходит к окну. — Не знаю, как так вышло. — Он спохватывается, умолкает. Кира молчит, закуривает. Они стоят в одной комнате, но у разных окон. Оба смотрят, как по парку летят листья.
Лежащие на столе листья каштанов медленно сворачиваются по краям, жухнут. С каждым днем в них всё меньше объема, цвета. Утро, исправно заглядывающее в окошко, узнает их с трудом. И вот это уже не листья, а кроткий тлен, кучка мусора.
Кучкой мусора, кротким тленом кажется иногда лежащий под небом город. Приходя к нему, утро чувствует себя дворником — а быть может, врачом, сиделкой, безутешным родственником, посланцем морга. Оно холодно озирается, носком блестящего ботинка небрежно ворошит кучи листьев, нехотя нащупывает пульс, кое-как смахивает паутину тумана с фасадов, готовится звать санитаров — но потом смягчается, глядя на еще живую воду рек.
Еще живое дрожащее тело каждое утро упрямо просыпается, тянется за сигаретой, книжкой, бутылочкой чернил; ходит по парку, сопровождаемое собакой и женщиной, несет хлеб из булочной, а вечерами сидит в темноте, стараясь выровнять, удержать дыхание. Дыхание спотыкается, как усталый ослик на горной тропе, и погонщик, замирая, заглядывает в пропасть, которая кажется ему жерлом огромного мусоропровода, коллектором тлена.
Рассеянно, перепутав с мусорной корзиной, банкир швыряет в корзинку с рекламными газетами какие-то бумажки, которые случайно вынул из кармана вместе с пачкой сигарет. Никто этого не замечает.
— Еще текилы? — спрашивает Лиза, ставя пепельницу.
— Спасибо, — говорит банкир. — Пока не надо. Я сперва поднимусь наверх.
Лиза хочет что-то сказать, но молчит. Банкир курит, разглядывая фотографии на стенах.
— Здесь хороший магазин, — говорит он.
— Я книжками мало интересуюсь, — говорит Лиза. — А вы любите читать?
— Я не знаю. Я в молодости много читал, а потом все время было некогда.
— А теперь стало когда?
— В общем, нет. Но люди всегда отговариваются нехваткой времени, если чего-то не хотят по-настоящему. Мне теперь почему-то захотелось.
— А, — говорит Лиза. — Но вы ведь не стихи читаете? — спрашивает она с надеждой.
Банкир тихо смеется.
— Нет, конечно. А почему вас это пугает?
— От стихов одни траблы, — мрачно говорит Лиза, — неприятности и беспорядок. Брата моего одноклассник воспаление легких из-за них подцепил, вторую неделю лежит. — Она хмурится, меняет пепельницу. — Его и здорового-то глючит.
— Из-за стихов?
— Из-за чего же еще.
— А еще современная литература, — говорит Александра Генриховна и барабанит по стеклу. — Ноутбуки, мобильники, крысы, телепередачи, законы, банковская система, студенты, столбы и то радио, которое на кухне. И масса других неприятностей.
— И русские народные песни, — добавляет лысый мягко, с улыбкой, щурясь от света, потоком осени вливающегося в окна кафедры.
Александра Генриховна отмахивается сигаретой.
— Это вообще вне речи.
— И Пушкин.
— Без комментариев.
— И Древний Рим.
— Ну при чем здесь Древний Рим? — сердится доктор ф. н. — Это Древний Рим мне жить не дает, как кость в горле? — Она задумывается. — Еще пельмени, — добавляет она.
— А я сижу с куском Рима в левой ноге, — Зарик потягивается, поудобнее пристраивает подушку, дрыгает ногой. — Тру-ру. Никак ее не согнуть.
Писатель разгибается, потирает затекшую поясницу. Он сидит за ноутбуком и ожесточенно трудится, Бивис сидит на полу у него за спиной и тихо скулит.
— Прекрати ныть, — говорит писатель, не оборачиваясь. — Я не могу сосредоточиться из-за твоего нытья.
Солнечный свет, пятнами расползшийся по комнате, с неожиданной силой вспыхивает в бесцветных глубинах высокого стакана.
— Была б охота жаловаться, — говорит девица Пухова, заглядывая в стакан, — а на что — вопрос шестнадцатый. — Она вопросительно смотрит на Лизу. — Вам неприятно? — спрашивает она прямо.
— Я на работе.
— Значит, неприятно. — Девица Пухова отхлебывает. — Я ведь не виновата, что вам не нравлюсь.
— Я тоже не виновата, что нравлюсь вам.