После чая красавица Наталья, взяв гусли, запела:
Был у Христа младенца сад.
Пела она неверно, на церковный, унылый мотив, очевидно, не зная музыки, написанной на эти слова. Она придавала им характер мрачный, даже мстительный, пела, глядя в угол, её летящие глаза сверкали сурово. Но голос её, низкий и обширный, был, поистине, красив, странно богат оттенками. Забавно было видеть, как высокие ноты заставляют её приподниматься на стуле, а низкие - опускать голову и прятать ноги под стул. Гусли были настроены плохо, но певица, должно быть, не слышала этого, смуглые руки её щипали струны резко и сильно.
Бугров слушал, сидя неподвижно, приоткрыв рот. Парализованное веко отвисло ещё более, и непрерывной, влажной полоской в глаза текла слеза. Смотрел он в чёрный квадрат окна, оно упиралось во тьму ночи, его, как и два других, украшали расшитые полотенца, окна казались киотами, в которых вставлены закоптевшие иконы. Если внимательно и долго смотреть в эту черноту, из неё возникают огромные лица без глаз.
В комнате стало душно, бревенчатые, чисто выскобленные стены дышали запахом мыла и пакли, а над столом поднимался тонкий аромат мёда, земляники, жирный запах сдобного теста. Девушки примолкли, опьянев от обильной еды, пение подруги убаюкивало их, одна уже заснула, сладко всхрапывая, положив голову на плечо подруги. Монументом сидела Евфимия, щёки её блестели, точно смазанные маслом, и так же блестела жёлтая кожа голых до локтей, круглых рук.
А девушка, упорно глядя в угол, дёргала струны и всё пела сердитым голосом грустные и нежные слова:
Кольцо души-деви-и-и-цы
Я в мор-ре ур-ронил...
- Ну, - спасибо! - вдруг и как-то тревожно, слишком громко сказал Бугров.
В двери закачалась старуха, прошипев:
- Шпать!
- Идите, девоньки, спокойной ночи! Ефимья - работы покажи!
Провожая детей, он целовал их головы, а когда к нему подошла Наталья, сказал, положив ладонь на голову ей: - Хорошо поёшь... Всё лучше ты поёшь! Характер у тебя - плохой, а душа... Ну, иди с богом...
Она улыбнулась, - дрогнули её брови, - и плавно, легко пошла к двери, а старик, глядя вслед ей, почесал скулу и как-то жалобно, по-ребячьи обиженно, сказал:
- Вишь какая... да-а...
Евфимия внесла охапку аккуратно сложенных тряпок и разложила их на пяльцы, на стол под лампой.
- Поглядите-ко, - предложил Бугров, не отрывая глаз от двери.
Я стал рассматривать вышивки для подушек, туфель, рубах, воздухи, полотенца. Всё это было сделано очень ярко, тонко, повторяя заставки и концовки старопечатных книг, а иногда рисунки - премии к мылу Брокара. Но одна вышивка удивила меня силой и странностью рисунка: на сером куске шёлка был искусно вышит цветок фиалки и большой чёрный паук.
- Это одна покойница вышила, - нелепо и небрежно сказала Евфимия.
- Чего это? - спросил Бугров, подходя.
- Варина работа...
- А... Да, умерла девунька. Горбатенькая была. Чахотка её съела. Чертей видела, одного даже вышила шерстями, сожгли вышивку. Сирота. Отец без вести пропал, утонул, что ли. Ну, Ефимья, спать укладывай нас...
Спать мы легли на поляне, под окнами избы. Бугров - в телеге, пышно набитой сеном, я - положив на траву толстый войлок. Раздеваясь, старик ворчал:
- Глупа Ефимья, а другой, поумнее - нет. Тут бы настоящую учительшу надо, образованную, да - отцы, матери не согласны. Никонианка будет, еретица. Благочестие наше не в ладах с разумом живёт, прости господи! Да ещё - старушка эта... не хочет умереть. Все сроки пережила. Вредная старушка. Для страха детям приставлена. А может, ради худой славы моей... Эх...
Он встал на колени и, глядя на звёзды, шевеля губами, начал истово креститься, широко размахивая рукою, плотно прижимая пальцы ко лбу, груди и плечам. Тяжело вздыхал. Потом грузно свернулся на бок, окутался одеялом и крякнул:
- Хорошо. Цыганом бы пожить. А вы - не молитесь богу? Этого я не могу понять. А чего не понимаю, того и нет для меня, так что, думается мне, есть и у вас свой бог... должен быть! Иначе - опереться не на что. Ну, спим...
В непоколебимой тишине леса гукнул сыч, угрюмо и напрасно. Лес стоял плотной, чёрной стеною, и казалось, что это из него исходит тьма. Сквозь сыроватую мглу, в тёмном, маленьком небе над нами тускло светился золотой посев звёзд.
- Да, - заговорил Бугров, - вот девицы эти вырастут, будут капусту квасить, огурцы, грибы солить, - к чему им рукоделье? Есть в этом какая-то обидная глупость. Много глупости в жизни нашей, а?
- Много.
- То-то и есть. А слышали вы - про меня сказывают, будто я к разврату склонил многих девиц?
- Слышал.
- Верите?
- Вероятно, это так...
- Не потаю греха, бывали такие случаи. В этом деле человек бестолковее скота. И - жаднее. Вы как думаете?
Я сказал, что, на мой взгляд, у нас смотрят на отношения полов уродливо. Половая жизнь рассматривается церковью как блуд, грех. Оскорбительна для женщины разрешительная молитва на сороковой день после родов; оскорбительна, но женщина не понимает этого. И привёл пример: однажды я слышал, как моя знакомая, умница и филантропка, упрекала мужа:
- Степан Тимофеевич - побойся бога. Только что ты мне груди щупал, а теперь, не помыв рук, крестишься,..
- О, то ли ещё бывает! - угрюмо сказал Бугров. - Жён бьют за то, что в среду и пятницу, в постные дни, допускают мужей до себя. Грех. У меня приятель каждый четверг и субботу плетью жену хлестал за это - во грех ввела! А он - здоровенный мужик и спит с женою в одной кровати, - как она его не допустит? Да, да, глупа наша жизнь...
Он замолчал, и стали слышны непонятные шорохи ночной жизни, хрустели, ломаясь, сухие ветки, шуршала хвоя, и казалось, кто-то сдержанно вздыхает. Как будто со всех сторон подкрадывалось незримое - живое.
- Спите?
- Нет.
- Глупа жизнь. Страшна путанностью своей, тёмен смысл её... А всё-таки - хороша?
- Хороша.
- Очень. Только вот умирать надо.
Через минуту, две он добавил тихонько:
- Скоро... Умирать...
И - замолчал, должно быть, уснул.
Утром я простился с ним, уходя на Китеж-озеро, и больше уже не встречал Н.А.Бугрова.
Он умер, кажется, в десятом году и торжественно, как и следовало, похоронен в своём городе...
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в книге "Заметки из дневника. Воспоминания", издание "Книга", 1924.
В 1919 году М.Горький задумал написать очерк о купце Бугрове. 18 мая 1919 года писатель просил одного из своих знакомых помочь ему в подготовке материалов для этой работы (Архив А.М.Горького). Вскоре замысел осложнился: автор задумал сопоставить в одном очерке двух различных представителей русской буржуазии. Один из черновиков имеет заглавие "Два купца. I. Николай Александрович Бугров", исправленное автором красным карандашом на: "Из воспоминаний. Купец Бугров". Второй частью должен был явиться литературный портрет С.Т.Морозова. 20 января 1923 года издательство 3.И.Гржебина запрашивало М.Горького: "Как ваши воспоминания о Бугрове и Морозове? Скоро ли дадите?" (Архив А.М.Горького).
Первоначально, в феврале 1923 года, очерк "Два купца" был набран для книги М.Горького "Мои университеты", издание "Книга", 1923, но, по указанию автора, был изъят из вёрстки (Архив А.М.Горького). В ноябре того же года первая часть под заглавием "Н.А.Бугров" была включена автором в книгу "Заметки из дневника. Воспоминания"; вторая - о С.Т.Морозове - составила самостоятельное произведение.