Белинский первый пробудил это революционное сознание в Некрасове. Поэт до конца своей жизни остался благодарен учителю и всегда вспоминал те уроки, которые получил от него:
«Свобода, братство и равенство» были лозунгом революции 1789 года; этими словами Некрасов попытался высказать в подцензурной печати, что Белинский учил его не только гуманности, но и революционной борьбе.
V
Другим учителем Некрасова был Гоголь. Некрасов всю жизнь преклонялся перед ним и ставил его рядом с Белинским. «Мертвые души», «Шинель», «Ревизор» были для него высшими образцами реалистического искусства. Гоголь, как и Белинский, в глазах Некрасова являлся «народным заступником», обличителем полицейско-самодержавного строя, великим вождем своей родины «на пути сознания, развития, прогресса». У Некрасова есть стихотворение о Гоголе, которое кончается такими строками:
«Любить — ненавидя» — этому и научился Некрасов у своих великих наставников.
Любить свой народ — для Некрасова, как для Гоголя и Белинского, значило ненавидеть его притеснителей, и потому некрасовская поэзия в те годы (начиная с 1845 года) стала поэзией обличения и гнева. Он обличил в своих стихотворениях помещиков («В дороге», «Родина», «Нравственный человек», «Псовая охота»), чиновников («Колыбельная песня», «Чиновник», «Современная ода»), богатеев-купцов («Секрет»). И тогда же, в тот же ранний период своей литературной работы, он стал с глубочайшим участием писать о порабощенных крестьянах («Тройка», «Огородник» и др.).
Выступать в печати с такими идеями было тогда чрезвычайно опасно. Самые влиятельные из тогдашних писателей — Фаддей Булгарин, Сенковский и Греч, эти «поборники мрака и лжи», раболепные холопы правительства — сплотили вокруг себя, в своих журналах, альманахах, газетах, обширную группу поэтов и прозаиков, которые изо дня в день, отвлекая внимание читателей от ужасов окружавшей их жизни, восхваляли крепостнический строй как высшее воплощение государственной мудрости и всенародного счастья.
Стихи Некрасова всем этим реакционным писакам показались неслыханной дерзостью. Они набросились на его стихи с беспощадною бранью.
Цензура либо кромсала и коверкала, либо запрещала произведения Некрасова. Фаддей Булгарин то и дело писал на поэта доносы в так называемое Третье отделение (то-есть в тайную полицию Николая I), утверждая, что Некрасов — «коммунист», который «страшно вопиет в пользу революции».
Но Некрасова не смутили ни доносы, ни ругань врагов, ни самоуправство цензуры, и он тогда же затеял одно предприятие, для осуществления которого требовалась вся его беспримерная смелость. Он задумал, в противовес реакционным журналам, поддерживавшим крепостнический строй, основать демократический журнал, который, несмотря на цензуру, ратовал бы за освобождение крестьян.
В конце 1846 года, получив у своих единомышленников небольшую денежную ссуду, он взял вместе с писателем Иваном Панаевым в аренду журнал «Современник», основанный Пушкиным. Сюда перекочевал из другого журнала Белинский со всеми своими приверженцами — молодыми передовыми писателями. Таким образом, в «Современнике» сосредоточились лучшие литературные силы, объединенные ненавистью к крепостническому режиму. В ту пору, особенно после французской революции 1848 года, издание передового журнала было делом почти невозможным. Цензура стала еще более свирепой. Случалось, что больше половины рассказов, статей и романов погибало под красными чернилами цензора. Нужно было спешно добывать новые статьи, которым грозила та же участь. Только такой необыкновенный работник, как Некрасов, мог столько лет нести это бремя.
Когда «Современнику» пришлось особенно туго, поэт засел за огромный роман — «Три страны света» (1848–1849), который писал по ночам, так как днем был занят журнальными хлопотами. Хотя этот роман был написан исключительно для того, чтоб заполнить опустошенный цензурой журнал, Некрасову и здесь удалось — правда, на очень немногих страницах — выразить протест против ненавистного строя и прославить русского крестьянина. «Бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу, — вспоминал Некрасов об этой работе. — Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь. Никуда ни ногой. Огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой — и опять то же». Поразительно, как не надорвался он от такой работы. У него заболели глаза, его каждый вечер трясла лихорадка, но чтобы составить одну только книжку журнала, он читал около двенадцати тысяч страниц разных рукописей, держал до шестидесяти печатных листов корректуры (то-есть девятьсот шестьдесят страниц), из которых половину уничтожала цензура, писал до полусотни писем цензорам, сотрудникам, книгопродавцам — и порою сам удивлялся, что «паралич не хватил его правую руку».