Постепенно эти страшные слова начали приобретать для Грэйс значение, острыми иглами вонзаясь в ее сознание. Однако, всей ужасной правды она еще не могла охватить целиком. Как в столбняке, она с минуту бессмысленно глядела перед собой, затем обратилась к девушке:
— Мэри, это правда? Это может быть правдой?.. Он мертв… Но нет… этого быть не может… Вчера вечером он жил еще… мы были вместе… он держал меня в своих объятиях… Мэри, — воскликнула она, — это правда?
Вечностью показалось ей мгновение. Наконец она услышала тихий ответ:
— Да, это правда.
Все, что было до сих пор неуловимым, вся ужасная действительность сразу обрушилась на нее как морская волна, поглотив ее в своей пучине. Внезапно все кругом потемнело, перед ее глазами закружились миллионы искр, и в ушах загудел звон бесчисленных колоколов.
С криком она бессильно грохнулась на пол.
САМУИЛ КАЦЕНШТЕЙН
Дети возились возле уличных водостоков; оборванные, грязные женщины визгливо верещали у своих порогов; еврейские, польские, русские и немецкие слова, перемешанные с американскими, носились в воздухе; над всем стоял запах гниющей воды и специфический запах кухни. Единственный фонарь бледно освещал безнадежно тоскливый сумрак этой беднейшей части нью- йоркского гетто.
— Боже праведный, чего это так бежит Самуил Каценштейн? — обратилась г-жа Розенбаум к своей соседке, указывая на невысокого седого человека, пробежавшего мимо нее с лотком на голове. — Ведь вечер на дворе; куда еще несет этого старого дурака так поздно?
Соседка покачала головой, — она тоже не могла понять. Случай был интересный, так как всем им было известно, что Самуил Каценштейн всегда спешил поскорее вернуться домой к своей дочери, и что после трудового дня он не выходил за порог своего дома.
— Мириам, дитя мое, — закричала г-жа Розенбаум по направлению к одному из окон четвертого этажа, — Мириам, дитя мое, что случилось с твоим отцом? Куда он побежал так стремительно?
В окне показалось худое бледное лицо, окаймленное черными как смоль волосами; мягкий девичий голос отозвался:
— Он узнал скверную новость. Один из его друзей умер.
— Кто-нибудь из родственников?
— Нет.
— Ну, тогда это не так уж худо, — успокоилась г-жа Розенбаум и повернулась опять к своей соседке.
А Самуил Каценштейн бежал, бежал, как если бы за ним гнались сотни полицейских с дубинками.
Домой он вернулся в хорошем настроении, после удачного дня. Расположившись в кресле, он развернул еврейскую газету и начал не спеша читать… На последней странице он прочел сообщение об убийстве Джона Роулея, и дикое бешенство овладело им.
— Ни одного справедливого человека они не терпят в свой среде, — обратился он к своей дочери Мириам. — Справедливый человек должен умереть, чтобы не мешать их преступлениям.
Глаза Мириам наполнились слезами.
— Бедная невеста его, художница, о которой он тебе говорил, — тихо сказала она.
Самуил Каценштейн продолжал не отрываясь смотреть на газету. Он автоматически повторил последние слова сообщения:
«Полиции еще не удалось напасть на след убийцы».
— Она вовсе и не желает найти его, — заявил он. — Она постарается дать ему возможность скрыться. Но я этому помешаю. Я найду убийцу, и отомщу за единственного справедливого человека, которого я встретил в этой проклятой стране.
— Может быть, его невеста поможет тебе в этом, — заметила Мириам.
Старик вскочил со своего места.
— Умное ты дитя, золотое ты у меня дитя. Я к ней пойду, и сейчас же.
С этими словами он поспешил из комнаты.
Адрес Грэйс ему дал еще Джон Роулей, и он скоро отыскал ее маленькую виллу. Но тут он наткнулся на непредвиденное препятствие. Служитель не хотел впускать его:
— Г-жа Мэтерс никого не желает видеть.
— Я должен говорить с ней, — настаивал Самуил Каценштейн. — У меня очень важное дело к ней.
— Мне приказано никого не впускать.
В эту минуту в дверях появилась Мэри. Старый разносчик инстинктивно почувствовал в ней союзника. Он обратился к ней:
— Я должен видеть г-жу Мэтерс. По делу… об убийстве.
Подумав, Мэри сказала:
— Я посмотрю, может быть, мне удастся уговорить г-жу Мэтерс принять вас. Было бы очень хорошо, если бы удалось хоть немного рассеять эту бедную женщину. С самого утра она лежит неподвижно в темной комнате и за весь день не проронила ни одного слова. Я боюсь за ее рассудок.