Сбылось пожелание: все четверо детей, рожденные Ванноццей от Родриго, выжили и были как на подбор: красивыми, крепкими, искусными в словах и резкими в делах.
Но она, по-матерински чувствительная, в особенно черные, тревожные минуты думала, что все это не к добру, что что-то должно случиться – что-то злое. О своих подозрениях она молчала, ничего не говорила сыновьям, ничего не говорила любовнику. Знала, что звезда, которая их ведет, не терпит сомнений и гибнет от колебаний – так и она, их мать, не должна была сомневаться и колебаться.
Сезар, вернувшись из похода, отдал в починку доспехи и оружие и в дом матери явился, одетый по последней моде: в темно-зеленый дублет и объемную шляпу, украшенную белым пером.
У матери в дому жили Лукреция и Джоффре. Они родились в один день, но в разные годы. Но он родился мальчиком, а она родилась девочкой. Ее еще не выдали замуж, а Джоффре был слишком молод, чтобы жить в своем доме один, как хозяин.
Сезар всем заготовил подарки: матери – отрез ткани на платье, сестре – серьги с желтым камнем, а брату – арбалет нового устройства, чтобы тренировал руки.
Радостно встречали его мать и брат, но сестра сидела задумчивая, невеселая. Сезар ничего пока не спрашивал, правым глазом посматривал: знает или нет, была или нет.
Ванноцца радовалась, говорила:
– Только Хуана не хватает.
Хуан был еще одним сыном Ванноццы и Родриго.
Они родились в один год с Сезаром: один – в январе, другой – в декабре. Такое случалось редко, но все-таки случалось. Они были очень разные, и даже материнскую грудь они сосали по-разному: Сезар – торопливо, Хуан – жадно. Никто теперь не помнил, кто из двоих родился первым.
Время их жизни текло очень неодинаково. Лет до девяти Сезар был крупнее и умнее, но в своих девяти годах он неожиданно застрял лет на пять. Меж тем Хуан ложился спать безбородый, гладкий, как куриное яйцо, а утром встал волосатый и бородатый. Утром Хуан говорил тонким мальчишечьим голосом, а вечером говорил басовито, как дородный воин. В этих восемнадцати годах он застрял лет на семь.
Меж тем Сезар, долго подходящий к отрочеству, быстро и без интереса его преодолел и сразу стал двадцатипятилетним, обогнал Хуана. Долгое время так и было, и казалось, что Сезар уже окончательно перерос брата, пока Хуана не женили. Тут ему резко исполнилось тридцать, и он пребывал в этом возрасте до конца своей жизни. Рост Сезара до тридцати был медленным, но верным, и в итоге у Ванноццы было два тридцатилетних сына, а она все силилась вспомнить, которого из них родила первым.
Так никогда и не вспомнила.
Так никто и не узнал.
Но глухое соперничество между братьями принесло свои плоды, и, сидя за обеденным столом между матерью и сестрой, без Хуана, Сезар чувствовал себя вполне счастливым.
Сезара расспрашивали: по его словам можно было понять намерения отца. Отец вслух говорил мало, все больше думал, а потом озвучивал решение, спорить с которым было нельзя.
– Куда ты теперь? – спросила Ванноцца, проницательно глядя на него сквозь светлый туман ресниц.
– Здесь пока останусь, – ответил Сезар, боковым зрением видя, как переглядываются мать и сестра. – Скоро буду принимать кардинальский сан.
– Все-таки сан, – задумчиво сказала Ванноцца.
Она, должно быть, уже представила себя матерью будущего папы римского – потому что Сезар был коварен, как отец, и умен, как отец… Только вот менее удачлив, чем отец. Но сейчас пока этого не было видно, и Ванноцца воображала повзрослевшего Сезара в белых папских одеждах, в алых папских туфлях. Что ни говори, быть матерью почетнее, чем быть любовницей. Любовниц много, и период женского цветения короток. Но мать – мать одна.
– Никто лучше тебя не подойдет на эту роль, – искренне сказал Джоффре. – И отцу, наверно, нужны верные кардиналы рядом.
Сезар сдержанным кивком его поблагодарил.
После обеда Сезар и Лукреция вышли в сад.
Долгое время они шли по саду молча. Каждый ждал, что заговорит другой, и молчание затягивалось.
– Я рад вернуться, – сказал Сезар.
– Что было там, в Браччано?
– Ты не знаешь? – быстро и цепко спросил ее Сезар. – Тебя там не было?
– Конечно, не было. Я была здесь, дома.
– Разве не тебя увидел, всю в слезах, павшую передо мной на колени? Но даже если это не ты, то запомни, сестра: не падай передо мной на колени, это нельзя вынести, это ужасно, ты сама не знаешь, как это ужасно!
Лукреция зарделась. Как у всех рыжих блондинок, кожа у нее была тонкая и белая, лицо схватывалось пламенем красноты мгновенно и полностью.
– Я почувствовала, что ты находишься в страшной опасности и готов совершить большое зло. Я видела, как в тумане, твое лицо, на котором отпечатались горе и жестокость. И тогда я упала на колени, чтобы молиться, не тебе – за тебя. Но потом твое лицо смягчилось, и я поняла, что отвела от тебя беду.