Слизняк, чувствуя, что над головой сгущаются тучи- будто бы по причине языка без костей (что он с негодованием отвергал), принялся искать другие возможности, желая снова стать полезным, — терять “хлебное” место очень не хотелось. И тем более не хотелось- при одной только мысли спина покрывалась холодным потом- брать снова оружие в руки и вставать в опостылевший строй, — он уже давно для себя определился, что это не его стезя.
Кто ищет- тот всегда найдёт: едва Его Светлость убыл со своими головорезами на север, Слизняк нашёл способ попасть в историю. Я бы даже сказал- вляпаться… На него вышел некий бенедиктинский монах по имени Трюдо- как он сам представился- и предложил поучаствовать в интриге, уверяя, что будет та не во вред принцу, а вовсе даже наоборот- пользу огромную принесёт. И делать-то почти ничего не надо, как только свести этого Трюдо с дамой де Люньи в удобное для последней время, то есть тет-а-тет, — ну, вы понимаете почему. Какая может быть польза Его Светлости от того, что за его спиной кто-то и о чём-то будет договариваться, Слизняк не подумал. Он вообще старался думать как можно меньше, полагая это излишним и вызывающим головную боль, предпочитая полагаться более на инстинкты, которые- в отличие от мыслей в голове- редко вступали в противоречие с его тонкой душевной организацией, — и в тот момент они подтолкнули на согласие, в надежде воспользоваться шансом вернуть полагающееся ему по праву- как он считал- место возле принца. А, быть может, и достичь большего…
Похлопотав же перед благородной дамой де Люньи, отъехавшей в свои владения тотчас вслед за убытием принца, с просьбой об аудиенции представителю неких бургундских знатных семейств, он совершенно не подумал, что это может сеньоре не понравиться. Очень сильно, с неприятными последствиями для него- вплоть до летальных… Так бы и случилось, но… в данном случае так совпало, что Маргарита сама желала примирения с теми, от кого себя никогда не отделяла.
Она была благодарна, конечно, принцу за помощь и поддержку, но будущего в этих отношениях совершенно не проглядывалось. Его Светлость по-прежнему не желал принимать истинную веру, оставаясь схизматиком- на что постоянно упирал отец Бартоломео во время исповеди, намекая на недостаточную самоотверженность в вопросах веры, что, кроме всего прочего, ставило крест на всех её матримониальных надеждах. Поставив на роль вечной любовницы, что в рамках её воспитания означало определение в категорию падшая женщина. Упёртость принца в вопросах веры- в её понимании- отдаляло их обоих от привычного ей дворянского общества, создавая условия вечной войны. Ей казалось- и этот мираж искусственно поддерживался исповедником- что только вопросы веры стоят между принцем и бургундской знатью. Не такого она хотела…
И потому, несмотря на первоначальное желание крикнуть стражу и выкинуть не весть что о себе возомнившего слугу, согласилась на эту тайную встречу. А теперь вынуждена была лицезреть две крысиные физиономии, растянувшиеся в угодливых улыбках…
Дождавшись, когда за слугой захлопнется дверь, она немедленно потребовала у монаха:
— Кто ты такой? Кто послал? Отвечай!
Тот снова склонился в поклоне:
— Сеньора, прошу вас, не воспринимайте меня как врага- я прибыл с наилучшими известиями…
— Немедленно отвечай!
Монах со вздохом ответил:
— Как пожелаете, сеньора. Меня зовут Трюдо, я- бенедиктинец из монастыря Сен- Пьер. Прибыл из Шалона…
— От Роберта?!
— Не только… Сеньора, позвольте обрисовать создавшееся положение, и выходы из него… для вас.
На этот раз Маргарита промолчала. Лишь глубоко вздохнула, пытаясь освободиться от внутреннего напряжения- в таких вопросах она обычно полагалась на Даниэля, решившись же на встречу, всего страшилась- и, чуть погодя, кивком разрешила монаху продолжать.
— Благородный герцог Бургундии Филипп не потерпит захвата чужаком и схизматиком своих земель. И, когда закончится распря нашего благочестивого короля с королём Наварры, Карл Пятый непременно поддержит в этом своего единоутробного брата- долго ли, вы полагаете, выстоит ваш принц против объединенных сил Валуа?
Никто ему не ответил- это, что называется, был риторический вопрос. А отец Трюдо между тем продолжал, сменив тон с торжественного на елейно-убеждающий: