Но не зная Высокого народа и не понимая его, барон планов соседей постичь не смог, а потому, поразмыслив, сам же испугался своего замысла, решив, что хитрые и коварные альвы могут, сговорившись со степняками, пропустить их через свою территорию, на земли людей. Конец сомнениям человека положил новый набег. Благодаря ему, ближе к осени, срочно подняв свои дружины, два лорда все же пошли в бой.
Риан болезненно скривился, он словно видел эту историю, знал, что осталось от великой славы воинов его народа, да и от них самих.
"Где же ты был?…"
"Кто знает… меня не было с вами. Меня давно уже нигде не было".
Нет союзников, нет дружин, нет братьев. Отныне Младший народ стал сильней, а сильный всегда диктует свои правила. Нет справедливости в этом мире, как нет и конца потерям.
Риан осторожно, словно против воли, коснулся волос Гилда.
— Не слушай меня, я так давно живу, что успел обрасти воспоминаниями, как дно корабля ракушками. Куда я, туда и они. Одичал совсем.
Он почти просил прощения за свою память и за свою боль. Прощения — да, но не сочувствия. Риан не был несчастен, он был одинок, а это разные вещи.
— Я понимаю…
Надо ли сочувствовать тому, кто, пройдя свой путь, очутился в одной с тобой лодке? Кто разделит дорогу, если дальше она сливается воедино? Так ли уж важно, как каждый из них попал в эту жизнь, в этот лес? Но путь еще не был окончен, а потому нужны силы, чтобы продолжить его.
Каждая весна несет с собой обновление, но эта весна стала особенной и для Риана, и для Гилда. И не потому, что она разбила оковы их одиночества и высекла из встречи искорку дружбы и понимания, а потому что было в её дыхании какое-то предзнаменование окончательного и бесповоротного изменения в жизни. Стоило только прислушаться к шелесту ветра, к бормотанию ручья, вглядеться в рисунок птичьих стай, возвращавшихся с зимовья, в тонкое плетение паутинок, и для существ, созданных для гармонии, ответы были почти так же ясны, как кривые рунические письма на древних менгирах для языческих колдунов.
Неизъяснимое наслаждение дарил каждый прожитый день, полный маленьких радостей и забот, где было место всему — и шуткам, и воспоминаниям, и взаимному узнаванию, и неизбежному любопытству. В эти дни Риан понял, что Гилду даже трудно описать, что он любит, а что нет. Никто, никогда не спрашивал его об этом, не интересовался его вкусами и желаниями, и потому, первое время, вопросы друга заставали его врасплох. Но он был бесконечно благодарен ему за проявленное любопытство. После долгой паузы, он вспомнил, что больше любит жарить рыбу на костре, чем варить, но тут же, словно извиняясь, торопливо добавил, что вообще-то ему все равно, главное, чтобы не было проблем с едой. Еще больше его удивило, когда Риан спросил, нравится ли ему петь, он действительно не знал, что ответить. Живя один, он частенько напевал что-то вполголоса, занимаясь делами или просто идя по лесу, но никогда не делал этого при ком-то. Даже когда в его селении случались праздники, он стеснялся открыть рот. Память хорошо сохранила эпизод, когда в юности кто-то сделал ему замечание, сказав, что голос его подводит. Голос юноши тогда ломался, и с тех пор давно уже стал другим, возмужал и окреп, но петь он больше не стал, запомнив урок навсегда.
Как-то вечером друзья выяснили, что оба очень любят мед. Только Риан говорил об этом спокойно, а Гилду почему-то казалось, что о его любви к сладкому лучше никому не знать. Уверенность Риана понемногу передавалась ему, живя рядом, они оба становились спокойнее, начиная доверять.
Довелось Гилду узнать и про любовь Риана к рыбалке и забавным историям на грани приличия, над которыми оба смеялись, вспоминая их вновь и вновь. Бывший воин души не чаял в своем оружии, и одновременно досконально разбирался в жизни лесных тварей, во всяческих тайнах природы. А еще он умел играть на флейте.
— Я столько лет не прикасался к ней, — признался он однажды, доставая невесть откуда старую флейту вишневого дерева. — Вот послушай.
Хрупкая мелодия оказалась вовсе не печальна, как можно было предполагать. Что-то очень радостное и почти игривое было в ней.
— Ну, надо же! — вздохнул Риан. — И совсем не разучился.
Он снова приложил инструмент к губам, извлекая из него все новые и новые звуки, трепетно-нежные, прозрачные и яркие как летние бабочки, стремительные словно полет стрижа и текучие как разогретая солнцем смола.
Гилд заворожено слушал, сердцем растворяясь в таких близких звуках родных песен его народа.
— Это надо отметить подобающим образом, — подмигнул сородичу Риан.