Отдохнуть бы здесь денек-другой, поспать на этих пуховых подушках, погреться у жарко натопленной буржуйки, посидеть с книжкой под настоящей электрической лампочкой, от которой по потолку и стене тянется толстый резиновый шнур — вниз, в угол, к автомобильному аккумулятору, прикрытому сверху фанерой.
Наговорившись вдоволь с майором, выяснив все вопросы, Кохов заметно оживляется. Он рассказывает комбату несколько коротеньких анекдотов и после каждого сам начинает смеяться первым. Наконец, словно вспомнив о нашем присутствии, поворачивается ко мне.
— Значит, так, — говорит он бодро и весело. — Я остаюсь здесь, на командном пункте батальона. Зуйков пока будет со мной. А тебе, Дорохов, особое задание. Отведешь лейтенанта Гальперина на высотку. Помни, ты отвечаешь не только за жизнь и здоровье начальника финансовой службы, но и за всю полковую кассу.
Выговорившись, Кохов доверительно посматривает на майора, снимает полушубок, небрежно бросает его на кровать.
— Дорохов, вы и старший сержант Смыслов отныне в моем распоряжении. Вашего командира взвода лейтенанта Бубнова я об этом предупредил. Начиная с завтрашнего утра — с восьми ноль-ноль — вам обоим поочередно являться ко мне с донесениями через каждые четыре часа. Понятно?
— Ясно! А с какими донесениями?
— Будете наблюдать за передвижением противника между Омель-городом и Нерубайкой и передавать все данные мне, постоянно держать меня в курсе. Понял?
— Так точно!
— Повтори.
— Являться с результатами наблюдений через каждые четыре часа по очереди со Смысловым!
— Правильно! Люблю, когда понимают сразу!
Кохов удовлетворенно смеется.
— Минутку, еще не все. Сейчас товарищ майор даст пакет командиру саперной роты. Передашь его Грибану. Пусть он срочно обеспечит доставку пакета товарищу лейтенанту…
— Редину, — подсказывает майор, подписывая бумажку. Он вкладывает листок в конверт и протягивает его мне.
— Учти, секретное.
И странно — оттого, что он с первого слова со мной на «ты», мне ничуть не обидно. Даже наоборот, его властный тон вызывает уважение.
В обратный путь мы шагаем вдвоем с Гальпериным. Я иду впереди, потому что лейтенант упорно уступает дорогу.
— Я очень беспокоюсь за деньги и не спал целую ночь, — жалобно, искренне и проникновенно говорит Гальперин. Он вообще искренний человек и не умеет скрывать своих чувств. И лейтенантом он стал, наверное, по какому-то недоразумению. Все манеры, привычки, слова у него сугубо штатские. Он даже не умеет, не научился приветствовать по-военному. И армейская форма сидит на нем как-то боком, разъезжается на его фигуре и вкривь и вкось.
Рассказываю, что на нашем пути будет опасный участок, который простреливается немцами. Гальперин неожиданно забегает вперед, останавливает меня и с детской непосредственностью восклицает изменившимся голосом:
— А как же деньги?! Мы не имеем права идти на риск!
— Но у нас нет другого пути.
Я долго объясняю ему обстановку. Гальперин стоит передо мной встревоженный, нахохлившийся и слушает с преувеличенным вниманием. В конце концов уяснив, что особой опасности нет, что час назад мы без помех прошли этой дорогой втроем, он отступает в сторону, и мы снова двигаемся вперед к скирде.
Хлюпают под ногами калужины — не промерзшие в глубину борозды, хрустят прихваченные морозом верхушки кочек…
«А Кохову повезло… Сейчас он, наверное, уже отдыхает в мягкой теплой постели или сидит у железной печки, первый раз по-настоящему отогревается за все эти тревожные и холодные дни и ночи…».
Впереди, в нескольких метрах от нас, с верхушек борозд взвиваются крохотные пепельно-серые фонтанчики. И тотчас же раздается противное взвизгивание пуль, отскакивающих от земли рикошетом.
— Бежим!
Пригнувшись, втянув голову в плечи, бросаюсь вперед и бегу, не оглядываясь, больше ничего не видя перед собой; кроме мелькающих под ногами борозд. Останавливаюсь за Скирдой. Оглядываюсь на лейтенанта и застываю от страха и удивления.
Гальперин лежит вниз лицом. Не поднимая головы, он то и дело выбрасывает перед собой портфель и, словно подтягиваясь к нему, медленно; по-пластунски продвигается вперед. А вокруг него все больше и больше белесых фонтанчиков, взбиваемых пулями. Его расстреливают из пулемёта!
— Бегом! Бегом! — кричу ему во все горло. Но он словно оглох. Каких-нибудь тридцать метров осталось ему до скирды. Пробежать их можно в считанные секунды, а так он не доползет. Потому что немцы все равно его видят и все это время будут его расстреливать. Неужели он этого не поймет?!
«Фью-фью-фью…» Пули сверлят высокие борозды перед его носом.
«Ну зачем было ложиться! Надо бежать, бежать!..» Фонтанчики грязного снега вспыхивают сбоку и сзади. На этот раз недолет. А лейтенант все ползет и ползет. Ни разу не подняв головы, ни разу не взглянув в мою сторону. А может, ему забило песком глаза? Так случается, если пуля ударит в землю перед самым лицом…
Я как-то должен помочь ему. Как? Подбежать — значит привлечь внимание немцев. Они сразу взбесятся, усилят огонь. А сейчас обстрел затихает. Пожалуй, немцы теряют его из виду… Лейтенант больше не выбрасывает портфель вперед. Волочит его по кочкам. Переваливаясь с боку на бок, он отталкивается от борозд и коленями и ступнями. И мне кажется, что его не оторвет сейчас от земли никакая сила.
Вот до скирды остается несколько метров. Подбегаю и подхватываю Гальперина под руки.
«Фью-фью…»
Поздно! Мы на четвереньках ползем по мерзлой соломе. За скирдой помогаю ему подняться, но он не хочет. Садится, кладет портфель на колени и жадно, часто вдыхает воздух. Глаза его расширены. В них безумная радость. В углу портфеля свежая, пробитая пулей дыра, но начфин не замечает ее, и я тоже молчу, чтобы не пугать его.
Лейтенант стаскивает с себя шарф, вытирает им грязные щеки, нос и наконец улыбается какой-то жалкой, вымученной улыбкой.
— Я первый раз под обстрелом, — виновато произносит Гальперин. Глотнув побольше воздуха, он неожиданно спрашивает:
— Ну зачем вам деньги? Ну зачем они — вам?!
И в самом деле — зачем? Мы спокойно бы их получили и после, когда закончится оборона высотки. Получили бы все, кто останется жив. А погибшим они все равно не нужны.
Как могу, успокаиваю лейтенанта. А он не слушает — сидит на мерзлой соломе, судорожно обхватив портфель, и повторяет одно и то же:
— Это же глупо!.. Это же глупо… Это же глупо…
«ПУШЕЧНЫЙ СНАЙПЕР»
Мы лежим на ящиках из-под снарядов, радуемся выглянувшему солнцу, безоблачному небу и тишине. Похозяйничав на высотке два дня, метель унеслась на запад, за лес, уступив место теплому южному ветерку. В воздухе запахло хвоей и талой водой. И сразу — за одно утро — обнажились темные отвалы борозд и все поле, насколько хватает глаз, покрылось черными струпьями.
Потемнела и дорога, протянувшаяся от Омель-города к Нерубайке. В бинокль хорошо видно, как проползают по ней машины. Различимы даже фигурки мотоциклистов.
По приказанию Кохова мы с Юркой осваиваем новую фронтовую специальность — разведчиков-наблюдателей.
Мы хотели оборудовать наблюдательный пункт по всем правилам военной науки, но Грибан не разрешил выдвигаться ближе к противнику и «копаться у него на глазах». Вручив Смыслову бинокль, он указал место НП метрах в сорока от землянки. В конце концов все получилось просто и хорошо. Мы притащили сюда два ящика из-под снарядов, расколотили их, крышки положили на землю, чтобы можно было наблюдать лежа на досках, и приступили к своим немудреным обязанностям.
С нашего НП не видна вся дорога. Просматривается лишь небольшой отрезок. Но нам этого достаточно, чтобы считать по головам мотоциклистов и разглядывать грузовые машины. Зато у немцев нет никаких шансов обнаружить нас. На ходу им некогда и не с руки вести специальное наблюдение за противником: они к этому не подготовлены, потому что главное для них — побыстрее проскочить в деревушку. И они, прибавляя скорость, несутся по открытому участку во весь опор.