НЕЖДАННЫЙ ХОЗЯИН
В поведении Смыслова появилась какая-то странность. Юрка — самый разговорчивый, общительный, компанейский парень в полку — вдруг начал уединяться. Он украдкой что-то читает, подолгу раздумывает над какими-то потрепанными листочками. Все чаще я вижу его притихшим, рассеянным.
Вот и сейчас он опять отодвигается в самый уголок землянки, лезет в карман, шелестит бумажками… Рядом со мной сладко похрапывает и причмокивает во сне губами Вася Зуйков, которого Кохов снова откомандировал сюда на высотку. Упершись ему коленом в живот, спит Кравчук. Юрка, наверное, думает, что я тоже заснул. Он расправляет один из листочков в ладонях, заглядывает в него, закрывает глаза и начинает беззвучно шевелить губами.
«Неужели он молится?!» Приподнимаю голову:
— Что ты делаешь?
Юрка вздрагивает, но бумажку не прячет, она остается у него на коленях.
— А тебе что? Спи… Во сне полезные витамины есть, — ворчит он негромко, вполголоса, чтобы не разбудить Зуйкова и Кравчука.
— Нет, Юра, ты сначала ответь…
— Оказывается, ты любопытный. Ну, стишки разучиваю. Что дальше?
— Какие стишки?
— Военные. Фронтовые.
— Зачем?
Юрка вскидывает голову, смотрит с удивлением:
— А с чем я выступать буду, когда выйдем на отдых?
— Где выступать?
— Как где?! В самодеятельности. Где же еще.
Вон, оказывается, в чем дело. Мне становится стыдно за мои подозрения. Я и забыл, что Юрка великий оптимист. Еще неизвестно, чем кончится наша «оборонительная кампания», а его мысли уже в будущем.
— Ты что-нибудь понимаешь в поэзии? — неожиданно спрашивает Смыслов.
Что я понимаю в поэзии?..
Наверное, понимаю не меньше его: я ушел в армию из десятого класса, а он из девятого. Я всегда добросовестно учил наизусть стихи, которые задавали на уроках литературы. Но в памяти почему-то остались немногие. Могу перечесть их по пальцам: «На смерть поэта», «Узник», «Белеет парус», «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…». Пожалуй, и все. Если расшевелить воображение, может быть, припомню отрывок из «Евгения Онегина» — «Мой дядя самых честных правил…». Зато, убей, ничего не вспомню из Маяковского…
Обо всем этом я сбивчиво говорю Юрке. Он слушает меня внимательно, с интересом.
— А фронтовые стихи знаешь какие-нибудь?
Что я могу ответить, если совсем не читал фронтовых стихов, потому что я без году неделя на фронте.
— Ладно, я тебе дам почитать. А сейчас на, проверь — все я правильно выучил или нет. — И он протягивает мне помятый листок, на котором его собственными каракулями написано стихотворение. — Ты следи, а я декламировать буду. Только не подсказывай сразу. — Смыслов задумывается, с опаской оглядывается на спящего Кравчука и начинает вполголоса:
…Юрка уже молчит, а я все смотрю на подпись: «Ст. лейтенант В. Савицкий…» Странно, кажется, я давно так не волновался… Нас тоже пятеро в этой тесной землянке. И дороги нас свели разные. И накат над нами из неотесанных бревен. И пушки стоят за дверью. И часовой с автоматом. И портянки мы сушим так же, как тут написано. Только в одном-единственном месте сказано по совсем верно: из пятерых нам троим еще нет двадцати…
— Ты запомнил все правильно. Всё-всё, — торопливо говорю Юрке, а сам снова перечитываю стихотворение:
— Вот видишь, один стишок про запас я выучил. На первый раз хватит, — радостно говорит Юрка. — На, читай, если хочешь. Просвещайся…
Он протягивает мне целую пачку бумажек, а сам ложится навзничь, закашливается, потом долго беспокойно возится, устраивается поудобнее.
Перебираю листочки, вырванные из тетрадки в косую линейку. Они сложены неряшливо, как попало, на уголка к протерты до дыр. Видимо, во многих руках успели побывать.
Перечитываю рваные пляшущие строчки о разведчиках, вернувшихся из поиска и пьющих родниковую воду, о стрелковом взводе, попавшем под минометный обстрел, о первом бое молодого солдата.
Странные мысли вызывают у меня эти фронтовые стихи: думаю о том, каким далеким вдруг становится мне пушкинский дядя. А что, если бы можно было посадить его вот сейчас в окопы к саперам. Сколько часов понадобилось бы, чтобы он занемог окончательно и бесповоротно? Вряд ли он в такой обстановке сумел бы заставить себя уважать…
Мои размышления прерывает треск до отказа распахнувшейся двери. В блиндаж не входит, а буквально врывается незнакомый человек. Прямоугольная в плечах широченная плащ-накидка придает ему вид атлета-богатыря.
Он останавливается у порога и бросает слова в темноту, словно камни:
— Кто здесь?
— Свои, самоходчики, — откликается Юрка.
— Это моя землянка.
В его грубоватом, простуженном голосе злые нотки. С хрустом раздвинув смерзшуюся накидку, незваный хозяин бросает ее прямо на спящего Зуйкова.
— Освободите блиндаж!
Огонек печурки освещает побуревшую от глины шинель, темные, смятые в гармошку погоны с самодельными жестяными лейтенантскими звездочками, круглое широкоскулое лицо.
— Я не люблю повторять приказания, — лейтенант решительно шагает к огню. — Кто здесь старший?
— Если старший сержант, то я, — невпопад отвечает Юрка и, спохватившись, оправдывается:
— Мы здесь уже три ночи ночуем. Вот и огонь поддерживаем. Все время топим. Мы не помешаем вам. Места хватит.
— Кто ваш командир?
— Лейтенант Бубнов. Он вместе с вами ночью в окопах был. Он наш комвзвода.
— Знаю Бубнова. Познакомился, — немного смягчается лейтенант. — Он не отсиживается по землянкам.
— Вы еще плохо знаете его, — радостно подхватывает Юрка. — Такого взводного поискать! А мы вас тоже знаем. Вы командир роты саперов гвардии лейтенант Редин. Я вместе с Бубновым был у вас. Когда отбивали ночные атаки. Помните?..
Командир роты молчит, и Юрка окончательно смелеет.
— Товарищ лейтенант, мы же связные от батареи с командным пунктом вашего батальона. Днем и ночью к вашему майору ходим. На вас работаем, а вы на мороз нас хотите выгнать.
— На готовенькое хорошо приходить. А мы в окопах звезды считаем. Ребята вторую неделю тепла не видят. — Лейтенант устало и хмуро смотрит на Юрку. Он опускается на нары напротив печурки, и теперь его лицо освещается ярче.
Ротный совсем молодой. Заметно, что он не брился давным-давно, а усы так и не выросли. Только Длинные отдельные волосинки венчиком торчат вокруг крупной родинки над верхней губой. У лейтенанта низкий широкий лоб, острые, упрямые скулы. На середине подбородка крохотная круглая ямочка — можно подумать, что она осталась от удара дробинки.
Понемногу отогреваясь, кажется, он оттаивает и внутренне.
— Ладно, — произносит Редин после затянувшейся паузы. — Освободите мне место. Если уместимся — оставайтесь.