Оказывается, один конец балки, которая подпирает нашу высотку гигантским ухватом, уходит в расположение немцев. Но самое худшее, что соседнюю высоту, горбатящуюся слева могильным курганом, не обороняет никто. Только в полутора километрах отсюда начинаются окопы стрелкового батальона.
— К нашему штабу днем не пройти, — продолжает Кохов. — Дорога пристреляна немцами. Они бьют по ней из крупнокалиберных пулеметов.
— Значит, придется обороняться и на север, и на юг, и на запад? — бесцеремонно вмешивается Юрка в разговор офицеров. Кохов снисходительно косится на него и иронически усмехается!
— Смыслов как в воду глядит. Ему бы давно батальоном командовать.
Грибан, еще не проронивший ни слова, внимательно поглядывает на Юрку.
— Ты, Смыслов, после будешь прогнозы давать. А пока помолчи, — говорит комбат недовольным тоном. Он поворачивается к Кохову и Бубнову:
— Надо связаться по радио со штабом полка.
Это уже относится к нам обоим? радисты здесь только мы с Юркой.
— Чтобы связь была как часы! — кивает нам Кохов. — Волну не забыли?
Я знаю, Смыслов недолюбливает Кохова. Поэтому он всегда разговаривает с ним нехотя, нисколько не стесняясь его капитанского чина. Так и сейчас.
— В какой коробке будем работать? — сухо переспрашивает Юрка.
— Идите в мою. Вон, крайняя слева. Там Левин за старшего. — Грибан указывает на ближайшую самоходку, возле которой вооружившиеся лопатами батарейцы уже роют окоп.
Наводчик Сергей Левин мой земляк — горьковчанин. Мы успели с ним подружиться? на фронте земляки сходятся быстро, с первого разговора. И я откровенно рад, что встречусь с ним здесь, на передовой.
Вслед за Юркой спускаюсь в люк комбатовской самоходки. Не успеваю оглядеться, как кто-то сжимает мне плечи, оттаскивает от люка в сторону.
— Ты разве здесь? — Левин держит меня мертвой хваткой — руки у него тяжелые, сильные.
Оба мы не скрываем радости, хотя не виделись всего две недели. Сергей уступает мне место у отката орудия. Юрка садится на сиденье командира машины, напяливает шлем, долго возится, застегивая под подбородком ремешок. Но пряжка не слушается его. Он чертыхается и достает микрофон. Нажав кнопку умформера, Смыслов, словно доктор к дыханию пациента, прислушивается к его жужжанию, потом переходит на передачу, по привычке пощелкивает ногтем указательного пальца по тонкой чувствительной сеточке микрофона и начинает упрашивать «Солнце», чтобы оно поскорее откликнулось «Луне-4».
— Паша Журавлев, наверное, дежурит, — бросает он, переключая станцию на прием, и поглядывает на часы.
Сейчас как раз время сеанса связи. Штабная рация должна быть на приеме. До перерыва минуты четыре.
С нетерпением прислушиваемся к сухому потрескиванию в наушниках Юркиного шлемофона, хотя это совсем ни к чему: по лицу Смыслова можно сразу определить, когда он услышит штабного радиста.
— Солнце, Солнце. Я Луна, я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Я Луна-четыре. Прием…
Юрка долго крутит ручку настройки. Снова и снова требовательно и просительно взывает к «Солнцу». Но «светило» упорно не хочет откликнуться.
— Ты сколько на радиста учился? — спрашивает меня Левин.
— Три месяца.
— Все время в Горьком? Или еще где?
— В Горьком.
Он спрашивает о военной школе радиоспециалистов, в которой нас за три месяца сделали радиотелеграфистами третьего класса и ефрейторами.
— А где эта школа?
— В кремле.
— Это наверху, где памятник Минину?
— Рядом с обкомом. В кадетском корпусе. Может быть, знаешь — летчик Нестеров в этом доме родился.
Сергей не знает и не скрывает этого. Сам он из Ардатова. В Горьком бывал не часто: несколько раз ездил к родным.
— Значит, автозавод тоже бомбили? — спрашивает он, помолчав.
Я уже рассказывал ему, как бомбили город перед нашим отъездом на фронт, как мы ездили на автозавод, помогали вытаскивать из-под обломков станки, разбирали завалы. Но каждый раз старшина пытается выудить из моей памяти новые и новые подробности.
— Сволочи, куда залетели, — хмуро сказал он после нашего первого разговора и надолго умолк. А я тогда пожалел, что рассказал об автозаводе: его сестра живет там, в Соцгороде.
Юрка радостно вскрикивает и, включив передатчик, начинает вызывать «Солнце» веселее и громче:
— Солнце! Солнце! Слышу тебя хорошо. Отвечай, как слышишь? Это ты, Паша? Я Луна-четыре. Привет. Перехожу на прием…
В радиошколе за лишнее слово, оброненное в микрофон, нам ставили двойки, выносили взыскания. За «привет», который Юрка сейчас запустил в эфир, ему бы наверняка дали наряд вне очереди — заставили драить полы или чистить картошку. Но в школе одно, а на передовой другое. Здесь нет строгих учителей. Здесь одна учительница — война. Дай четкую связь — вот и весь приказ. Остальное никого не интересует.
Нам повезло. Журавлев откликается «как по заказу» — в тот момент, когда с треском откидывается люк и в темном четырехугольнике появляется лицо комбата.
— Связь установлена, товарищ гвардии старший лейтенант! Как часы! — неестественно громко кричит ему Юрка.
— Понял. По физиономии вижу. Молодец! — Грибан спускается вниз, и в машине сразу становится тесно.
Левину приходится лезть еще дальше — на сиденье водителя. Я передвигаюсь на его место, Смыслов — на мое.
— Не зря мы поехали. Без нас они тут пропали бы, — говорит мне на ухо Юрка.
Грибан садится за рацию. И… все начинается снова.
«Солнце» опять умолкло. Комбат вызывает его несколько раз подряд. Прием… Передача… Передача… Прием… А «Солнце» молчит, словно «закатилось» куда-то в бездну, откуда его никогда никому не услышать.
— Тоже радисты! Вышвырнуть вас на мороз. Где же связь?! — не на шутку взвинчивается Грибан и в сердцах срывает с головы шлем. Левин смотрит на него с укором, Смыслов — с удивлением: «А говорили, комбат никогда не психует».
Не ожидавший такого конфуза, Юрка торопливо лезет на командирское место, бормоча кому-то проклятья. И опять поет, визжит умформер.
— Ты иди погуляй. От твоего присутствия связь но улучшится, — бросает мне Грибан с металлическими нотками в голосе.
Вылезаю наверх. У кромки люка, приподнявшись на цыпочки, стоит капитан Кохов. Он рассматривает в бинокль Нерубайку. Но и без бинокля видно — там что-то случилось. Соломенные крыши двух крайних хат занялись пламенем. Огонь пожара осветил единственную улочку из конца в конец. По ней, обгоняя одна другую, проносятся крытые грузовые машины. А вот в середине деревни взметнулись кусты разрывов.
Деревушка находится сзади и чуть правее нашей высотки. По змеистой балке до нее километра три. Напрямую меньше.
— Связь? — коротко спрашивает Кохов.
— Прервалась!
Капитан длинно и выразительно ругается. Это он умеет…
— Иди на рацию! Смыслова ко мне!
Мы с Юркой меняемся ролями.
Теперь уже я терпеливо внушаю «Солнцу», что оно обязано отозваться. Но Журавлев не хочет со мной говорить. Проверяю волну. Начинаю сначала. И опять то же самое…
— Скоро ты там? — в люке появляется лицо Кохова. — Что ты копаешься? Доверили сосункам!..
Это уже оскорбление. Но я молча глотаю пилюлю. Кохов — капитан. Жаловаться на него не пойдешь. Да и некому жаловаться. Он здесь самый старший по званию. Он здесь хозяин.
— А ну, вылезай! — властно выкрикивает «хозяин» и, словно ствол пистолета, поднимает указательный палец вверх.
А я и без этого жеста знаю дорогу из самоходки. Она одна — «к звездам», как говорит Левин.
— Ефрейтор Дорохов! Приказываю бегом пройти к Нерубайке и установить связь со штабом полка.
— Есть, товарищ капитан!
— Что есть?! — выкрикивает Кохов. Кажется, у него сдают нервы.
— Есть, пройти в Нерубайку и установить связь со штабом полка.
— Не пройти, а бегом!
— Есть, бегом!..