На самой вершине нашей высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.
Навстречу нам бежит командир второй батареи. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.
Полковник выслушивает его на ходу.
— Приказ выполнен… Исходные позиции заняты. Потерь нет.
Из-за тридцатьчетверки появляется Грибан. Своей могучей фигурой он загораживает полковнику дорогу, как бы вынуждая его остановиться.
И снова доклад. Четвертая батарея потеряла одну машину. Командир — лейтенант Яковенко. Самоходка подбита, однако с поля боя ушла своим ходом.
— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка. — Заряжающий тяжело ранен.
Грибан с тревогой глядит на полковника:
— А как наводчик? Старшина Левин? Жив?
— Жив и здоров. Опять отличился. Приплюсуй ему два «фердинанда» и представь к ордену Отечественной войны. Какой степени — как сочтешь нужным.
— Есть!
Грибан начинает докладывать обстановку. Прислушиваюсь к их разговору.
— Готовь машины к бою, товарищ Грибан, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Всем было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.
«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я-то думал, что наступление уже началось…»
Со всех сторон спешат к Демину офицеры. Его здесь ждали, знали, что он придет.
Небрежно отвечая на их приветствия, полковник проходит в самую гущу машин, опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле самоходки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.
А меня окружают батарейцы.
— Ты вроде Панчо Сансой заделался? — с подковыркой спрашивает широколицый рябой механик-водитель, похлопывая меня по плечу огромной танкистской перчаткой. Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.
— Некому полковника сопровождать. Вот и взял он меня.
— А может, он тебя сразу в адъютанты произведет?
— И звание, глядишь, присвоит!
— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…
Настроение у всех хорошее — так всегда, наверное, бывает после удачного боя. Каждый шутит с претензией на оригинальность. Каждый старается вставить в разговор меткое или острое словечко. Кто-то окликает меня сзади:
— Дорохов! Бегом сюда!
Оборачиваюсь. Солдат в засаленном зеленом шлемофоне показывает на башню ближней машины. Смотрю и не верю своим глазам: Шаймарданов! Наводчик-татарин, который был ранен в один день и час с Линой, преспокойно сидит на самоходке у открытого люка и делает мне знаки, приглашая на верхотуру:
— Сюда давай. Быстро!
Увидев, что я не двигаюсь с места, он возмущенно размахивает руками:
— Зачем стоишь! Не могу я к тебе ходить! Нога плохой.
Подбегаю к машине. Быстро взбираюсь на башню. Учащенно колотится сердце. Так бывает со мной в моменты предчувствия чего-то страшного, нехорошего.
— Ты как попал сюда? Тебя же ранило!
— Мало что! Рана всякий бывает. Я в санбате был. А как услышал: наступление начинается, испугался — в госпиталь отправят. Значит, в полк не пустят. А тут я свой. Лучше тут долечусь. А тебе плясать нада. Письмо дам.
Он расстегивает шинель и бесконечно долго роется в кармане гимнастерки, не решаясь вынуть оттуда сразу все содержимое. А мне действительно хоть пляши от охватившего нетерпения. Так и подмывает запустить руку в его карман, помочь ему. Вот наконец нащупывает и вытаскивает конвертик, сложенный вдвое.
— Вот. Сестра тебе.
— Какая сестра?!
— Из санбата.
— У меня нет никакой сестры.
Я хорошо понимаю, о чем он толкует, но еще не верю этому до конца.
— Ты мне шарик не закручивай. Сестра тебе передать велел. Уши мне прожужжал — тебя поминал. Ух, хороший девка! Сама раненый, а сразу за нами ходить-кормить, поить, перевязывать…
Больше я не слушаю. Не до этого. Разрываю крохотный конвертик. Он заклеен мылом или картошкой: поддается легко, иначе я разорвал бы его своими нетерпеливыми, трясущимися руками.
Шаймарданов глядит на меня с изумлением:
— Ты что побелел?!
Но для меня уже нет окружающего, нет Шаймарданова, нет Демина, никого и ничего нет, кроме этого малюсенького листочка, исписанного микроскопическим почерком:
«Саша, милый!
Вот и узнала я твою полевую почту. Встретила однополчанина твоего, который знает тебя. Вернее, не встретила, а мы с ним вместе сюда приехали… Ты не беспокойся обо мне. Не волнуйся и не расстраивайся. Все хорошо. Меня оставили в корпусном санбате. Это к счастью. Значит, вернусь к своим. К тебе вернусь!
Саша, милый! Даже не верится, что получу от тебя письмо. Буду считать дни и часы. Поэтому обещай, что напишешь сразу.
Ранка заживает. Здесь в первый же день вытащили два осколочка. Один совсем с ноготок, другой чуть побольше. Встретимся — покажу. Об одном прошу — береги себя! Слышишь? А еще — жди. Скоро я прилечу. Именно прилечу! Ты понял? Целую. И еще целую. Лина».
И думал я, и загадывал, и ждал с нетерпением, от кого, от какого родного и близкого человека — от матери, от отца, от брата или от друзей-одноклассников получу на фронте первую весточку, первое письмо или открытку. И вот получил. Хочется поцеловать этот тоненький и мягкий, как промокашка, серенький потертый листочек. Осматриваюсь вокруг и натыкаюсь на выжидательный взгляд Шаймарданова.
— Она твой невеста, да? — спрашивает он вполголоса, словно боясь, что его услышит кто-то другой. Но здесь, на машине, больше никого нет. Не дождавшись ответа, Шаймарданов говорит так, как будто доверяет мне великую тайну:
— Она хороший девка. Жениться хочешь — не найдешь лучше. Я тебя старше. Говорю точно…
К группе командиров орудий, стоящих неподалеку от нас, тяжело припадая на трость, подходит Демин.
— Как самочувствие, товарищ?.. — Он изучающе оглядывает коренастого лейтенанта, которого окружили и о чем-то наперебой расспрашивают офицеры. Скривив припухшую губу, на которой еще но засохла как следует кровь, лейтенант опускает руки по швам и натянуто улыбается:
— Отлично с плюсом, товарищ полковник!
— А губу где прищемил?
— Он с осколком поцеловался.
Раздается раскатистый смех. Оказывается, и правда, лейтенанту задело губу осколком.
— Это что-то новое — осколки губами ловить, серьезно говорит Демин. — По-моему, они не ахти какие вкусные. Не как вареники?
И опять все смеются.
Обратно возвращаемся тем же путем.
Нет, не понимаю я командира полка. Мне известно о нем немногое. Жена и дети живут в Челябинске. У него орден Ленина и три ордена Красного Знамени. Четыре раза ранен. Таких на фронте уважают с первого знакомства. А Демина? Во всяком случае Петров и Грибан его не любят — за сухую официальность, наверное? А может быть, и за то, что к офицерам он относится куда строже, чем к нашему брату солдату?
На месте, где час назад обстреляли взвод автоматчиков, нас останавливает пронзительный свист одиночной мины.
Взрыв не опасен — далеко впереди. Ускоряем шаг и сразу словно натыкаемся на препятствие. Одна за другой падают мины. Они свистят, шипят и грохочут, преграждая нам дорогу черным валом огня и дыма. Кажется, прямо над нашими головами кто-то с огромной силой раздирает мерзлую парусину. Кусты разрывов вырастают все ближе и ближе. Полковник опускается на колено и, мельком оглянувшись, грузно падает на живот. Я делаю то же.