Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:
— Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?
Голос его спокоен, будто никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лету вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и спереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.
Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то огромный и невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу, и оглушительно, громоподобно грохочут. От этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на высоте 202,5, которую мы все-таки отстояли?..»
Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это происходит само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все мрачные, страшные.
Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из смердящего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…
В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и начался огневой налет, все смолкает в одно мгновение.
Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
— Нет…
— Может, пойдем?..
Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка как ни в чем не бывало поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице — напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно — он предельно устал. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.
Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне.
Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина грохочет в нескольких метрах, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.
И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…
Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…
В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
В голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее, ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.
— Нет, не ранен, товарищ полковник…
Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.
— Ты не ранен?
Теперь его голос совсем не тот — глухой, тихий.
— Что с автоматом?
Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППШ, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в надульник и, оставив на нем косую рваную отметину, как бритвой, срезал ремень. Машинально связываю растрепавшиеся брезентовые концы. Но полковник приказывает:
— Брось автомат.
— Куда? Зачем? — Я не сразу понимаю его.
— Он больше не годен.
И в самом деле, зачем мне теперь этот кусок железа? Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Жалко. Хороший был пэпэшик. Безотказно работал.
Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше.
— Давайте поползем, товарищ полковник.
Он молча отворачивается, тоскливо оглядывает поле.
Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!
А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится немного легче.
Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. Нас почему-то учат, а сами ползать не могут. Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.
Пританцовывая на ветру, к нам снова подкатываются извивающиеся в агонии клубки разрывов. Мины грохочут, фыркают, плюются огнем, осколками, обдают нас горячим, удушливо-кислым тротиловым дымом.
Когда же кончится эта свистопляска? Неодолимо хочется вскочить и бежать. Подальше от этой страшной, раздирающей душу музыки. Но разве побежишь, если рядом лежит командир полка. Он даже не вздрагивает. А комья мерзлой земли по-прежнему бьют нам в спины. И песок хрустит на зубах. И поют руки, исколотые песчинками, словно иглами. И в ушах ноет, звенит и скребет. А черные граммофонные трубы все с большей силой втыкаются в твердую пашню. Угрожающе грохоча, сначала поодиночке, потом все вместе, они ревут нам свой похоронный марш. Ревут все упорнее, громче, страшнее. Кажется, это конец… Мама… Прощай, мама. Лина, прости меня. За то, что не успел написать. За все… Из последних сил прижимаюсь к земле и к Демину. Припадаю щекой к его шершавой шинели. Заслоняю локтем висок и больше не думаю ни о чем…
— Ты не ранен? Кажется, кончилось, да?..
Полковник глядит то на меня, то на клюшку и задает вопросы неестественно спокойным тоном. Но даже в тишине, которая настороженно замерла над высоткой, его дребезжащий голос едва-едва слышен. Как будто он боится говорить громче, опасается, чтобы не услышало его и опять не разверзлось, не обрушилось на нас это удивительно спокойное и такое обманчивое небо.