Закончив работу. Костя щелкнул тумблерами. Погас красный глазок индикатора. Быстро отсоединив кабели питания, антенну, он с помощью Щетинина вынес передатчик из палатки и бережно поставил на передок нарт. За ним последовали ящик с аккумуляторами, которые не забыли завернуть в ватную куртку, зарядное устройство и, наконец, движок. Радисты взялись было за постромки. Вдруг Костя крикнул: "А антенна?! Антенну забыли!" - и, перепрыгивая через трещины, побежал навстречу наступавшему ледяному валу, на пути которого сиротливо торчала спичечка радиомачты.
Мы ухватились за растяжки, пытаясь распутать намертво завязанные обледеневшие узлы. Мы дергали, тянули, обдирая руки о стальные жилы и то и дело опасливо поглядывая на подступавший вал торосов. Тяжелые глыбы, скатившись с гребня, уже падали рядом с нами.
– Пора тикать, - сказал Костя, едва увернувшись от крупного осколка льда, шлепнувшегося у ног.
В этот момент, размахивая топором, подбежал Щетинин и, не говоря ни слова, яростно обрушился на растяжку. Она поддалась. За ней другая, третья. Мы бросили мачту поверх кучи радиоимущества, нагруженного на нарты, и бегом потащили их прочь. Через пару минут на месте, где стояла мачта, уже бурлила ледяная каша.
К десяти часам от всего многокилометрового пакового поля остался лишь жалкий, метров сорок на тридцать, клочок льда, пересеченного во всех направлениях трещинами, словно кусок стекла, по которому с размаху ударили молотком. Льдина содрогалась от толчков и то и дело словно уходила из-под ног, как пол в трамвае при внезапной остановке.
Но первый шок уже прошел, и теперь мы отступали, унося с собой все, что только могли взвалить на себя, без чего нельзя было продолжать жизнь на льдине.
Мы не раз обсуждали возможности разлома льдины и порядок действий в этом случае и на партийных собраниях, и во время вечерних чаепитий в палатке. Поэтому каждый точно знал, что ему следует делать на случай тревоги.
К нартам, стоявшим неподалеку от февральской трещины, уже спешили ледоисследователи с прорезиненными мешками, в которые уложили журналы научных наблюдений, записные книжки и дневники. За ними появился Миляев, сгибаясь под тяжестью магнитометра. Принесли свои научные материалы гидрологи. Никитин, Петров и Яковлев, бросив на снег перчатки, забыв о морозе, разбирали запасную гидрологическую палатку.
Саша, Зяма и я тем временем притащили аварийный шестидесятилитровый баллон с газом, редуктор, плитку и десяток банок с пятнадцатисуточными пайками.
Но куда бежать? Валы торосов окружили лагерь с трех сторон, постепенно, но неумолимо сжимая свое смертельное полукольцо. А с четвертой, на западе, где белело небольшое, метров триста на двести, поле старого льда, путь к отступлению отрезала миляевская трещина. Впрочем, и за этим полем зловеще парило широкое черное разводье. Мы подтащили все имущество к трещине. Она непрерывно "дышала". Ее острые зеленоватые края то сходились, то расходились вновь, выплескивая на снег мелкие волны.
– Трап, быстро нужен трап, - сказал Сомов, - иначе нам не перебраться.
Несколько человек тут же бросились к палатке Миляева, возле которой еще с памятных событий 4 февраля лежали широкие деревянные мостки, однажды уже сослужившие нам добрую службу.
Они оказались чертовски тяжелыми от льда, покрывшего их толстым слоем. После нескольких неудачных попыток трап наконец перебросили через трещину, и по его скользким доскам, рискуя свалиться в ледяную воду, перетащили одну за другой обе нарты с имуществом и палатку. Только теперь мы могли перевести дух и оглянуться. Лед продолжал наступать, и мы, сжав зубы, смотрели, как на наших глазах гибнет все созданное с таким трудом, ценой таких усилий и лишений. Но мы были бессильны перед природой, показавшей сегодня всю свою неукротимую мощь.
– Чайник, чайник остался на камбузе, - вспомнил я и, перепрыгнув через трещину, которая чуть сузилась, пустился бежать к фюзеляжу.
– Куда? - крикнул Никитин. - Назад!
Я влетел в раскрытую дверцу камбуза и стал торопливо в полной темноте нащупывать стоявший где-то под столом чайник. Это были ужасные секунды. Дюралевый фюзеляж содрогался от толчков, вибрировал, и грохот в нем стоял такой, словно сотня молотков колотила по нему со всех сторон. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Мне казалось, что лед сейчас разверзнется и поглотит самолет вместе со мной. Наконец я нащупал злосчастный чайник и, прихватив заодно кастрюлю и мешок с продуктами, оставленные с вечера, пулей вылетел наружу.
– Ну и псих, - сказал Курко, когда я, тяжело отдуваясь, появился рядом с нартами. Сомов не произнес ни слова в упрек, только осуждающе покачал головой.
Торошение продолжалось с неослабевающей силой. Еще немного, и лагерь будет погребен под грудой ледяных глыб. И вдруг!.. Нет, это было невозможно ни понять, ни представить. Словно могущественный волшебник взмахнул своей палочкой, и все остановилось. Замерли в неподвижности страшные валы с нависшими глыбами, сомкнулись трещины, и наступила тишина. Ошеломляющая, неестественная и неожиданная. Контраст был столь разителен, что мы, все еще не веря происходящему, удивленно посматривали друг на друга, растерянно улыбаясь.
– Уф, кажется, пронесло, - сказал Петров, вытирая пот с разгоряченного лба.
– Да, хотелось бы надеяться, что подвижки прекратились окончательно. Как, Гурий Николаевич? - спросил Никитин, жадно затягиваясь сигаретой.
– Кто его знает, - сказал осторожно Яковлев с таким видом, словно он лично был ответствен за случившееся. - Похоже, что лед выдохся, но, кто знает, все может повториться.
Пока радисты с помощью Дмитриева и Гудковича ставили палатку, укрепляли антенну, разворачивали радиостанцию, мы, воспользовавшись затишьем, вернулись в лагерь. Мрачное зрелище предстало перед нашими глазами. Самый опасный из валов замер, насупившись зубьями торосов, местами голубых, местами черновато-бурых, словно вымазанных глиной, замер буквально у порога камбуза. Всюду валялись брошенные впопыхах разбитые ящики, рассыпанные в спешке консервные банки, старое обмундирование, опрокинутые баллоны. Палатки с разрушенными тамбурами, обвалившейся снежной обкладкой выглядели как дома после землетрясения.