Прижимала я его к себе, целовала, но он после тех слов, будто камень стал, а глазенки, вовсе во взрослые и колючие превратились.
Злобу я с тех пор на Василия Федоровича затаила, за дело его злодейское, за то, что сына со мной разлучил и любовь я сыновью потеряла.
А муж мой, ирод, ко всему прочему, Антошеньку в самую наидальнюю губернию увез, где военное училище было, чтобы пореже навещать я его могла.
Сынок в то время грамоте не учен еще был. Но письма я ему каждый день отписывала, зная, что старшие кадеты прочтут ему.
В первый же месяц грамоте выучился Антошенька, и сам мне писать начал.
Обида его прошла, оттаяло быстро детское сердечко. Жалился он мне редко, что тяжко ему там, хотя все послания в пятнах слезных высохших были.
Как Василий Федорович в поездки археологические отряжался, теперь я только приветствовала то, так я к Антошеньке. Крадучись. И скандалу меньше и всем лучше.
Антошенька в приватных беседах сердце свое раскрывал, боялся, что забуду я его, как только ребеночек родится. Успокаивала я его, как могла. Худенький он вовсе стал, лицо синюшное. Боялась я за него до крайности.
Вскорости родился Алешенька. Был он не настолько крепок и здоров, как братец, временами задыхаться зачинал. Приходилось неусыпно находиться подле него. Не доверяла я своего младшенького никому: ни маменьке своей, ни нянюшке. Да родители и бывали у нас редко, не ладились их отношения с зятем.
А болезнь Алешкина опять же из-за меня, из-за расстройств моих, пока в тяжести ходила. Теперь Василий Федорович изредка подходил к колыбели, интересовался здоровьем малыша, трепал его за щечку и носик, отчего тот заходился криком, начиная синеть и задыхаться.
Василий Федорович недовольно уходил, бурча под нос, что не видит ровно никакого сходства меж собой и сыном. Начались беспочвенные подозрения и укоры, которыми он меня истерзал в край.
Не успела я от разрешения отойти, начал он в спальную ко мне хаживать и предаваться утехам с какой-то болезной жестокостью. Теперь он не только обзывал меня, но и бивать начинал, ногами пинать.
Житье вовсе нестерпимое началось. Отцу святому на исповеди жалилась. Но тот все одно:
- Терпи, дочь моя, за грехи твои расплата то. И дети твои за грехи твои же маяться будут.
Уж лучше батюшка родной мой тогда зашиб бы меня насмерть.
8
За стеклом быстро менялись картинки унылого пейзажа: голые деревья, еще не подернутые дымкой весенней листвы, убогие сирые домишки, покосившиеся заборы.
Минут пять ехали по бездорожью, вдоль соснового бора.
Вдруг, словно по мановению волшебной палочки, перед глазами выросла усадьба, в глубине которой утопал в пышной вечнозеленой растительности внушительных размеров дом. Девушка, забыв об опасности, залюбовалась старым поместьем, отреставрированным на современный лад.
Машина остановилась.
- Выходи, приехали. - Попутчик не сильно, но настойчиво подтолкнул Веру к выходу. – Иди за мной, только без шуток. Я их не понимаю и могу cделать больно.
Платова засеменила за мужчиной. Войдя в дом, она зажмурилась.
Электрический свет, будучи ярче солнечного, проникал даже сквозь закрытые веки, но понемногу глаза привыкли.
Вера стояла посреди длинного пустого коридора, единственным украшением которого являлись массивные деревянные двери. Одна из них открылась.
- Войдите, – приказал властный голос.
Вера окунулась в пространство большого и безумно красивого зала, полного плавных очертаний.
Полуарка обозначила границу кабинета и гостиной. Массивный диван, оббитый бархатом темно - шоколадного цвета и отороченный снизу кистями, «скромно» устроился у стены, руками - подлокотниками упершись в секретер.
Из-за стеклянных дверцей последнего с интересом выглядывали во внешний мир причудливо - яркие статуэтки вельможных дам и их кавалеров.
Справа от дивана расположился круглый столик красного дерева на резной ножке - треноге.
Из блестящего ведерка, охраняемого двумя изящными хрустальными бокалами на тонких ножках, виднелось горлышко бутылки шампанского. Тут же рядом стояла ваза, полная каких-то бело-розовых ягод, похожих на виноград, но слишком крупных для него.