- Подай папенька, сахарку, надоело с изюмом чай попивать. Пока маменьки нет, погрешим чуть-чуть.
И подмигиваю ему. А он:
- Почему с изюмом?
Тут уж и я удивился:
- Так маменька ж сахар скоромным считает.
Он встал и полез в другой буфет, у коего створка еле держалась. Дернул ее и сорвал. Покраснел до невозможности и говорит:
- Извините. Я починю тот час же.
Я со смеху покатился. И, забыв про строгости отцовы, ляпнул ему на ты:
- Ну ты даешь? Будто в высоких гостях сидишь!
Он за стол сел, глаза в чашку спустил и не говорил ничего более. Мне отчего-то жаль его стало, перестал я придираться. Достал сам сахара головку, щипцами кусок ему отщипнул и в чай положил.
А как он хлебный ломоть ел, ты бы видела! У Малашки и то красивше выходит. Он кусок в рот сунул, сколько вошло, уже потом и скусил его. Как нищеброд какой, кусок себе урвавший. А завсегда, помнится, чуть-чуть передним зубом надкусит, по рту покатает, и только после сглотнет.
После я спросил, будет ли он что в кабинете писать. Папенька закивал, соскочил с места, словно вспомнивший про дело неотложное, но, выйдя со столовой, вновь в растерянности закрутил головой. Вижу, позабыл он многое.
Да, безделка все это. Я папеньке заново дом показал, и в кабинете, не спросясь дозволения, на колени ему взгромоздился. Авось не сгонит! А он: как, говорит, в гимназии, дела? Я ему, так мне только в осень туда возьмут. И все! Больше путаниц не было. Зато в шахматы папенька взялся меня выучить. Это тяжелая, но страсть интересная игра.
Тебе, маменька, не в жисть ее не осилить. Так он сказал. По чести, конечно, не совсем так, а что не для женского ума эта игра, то - да.
После шахмат премножество историй мне порассказал, интересных и смешных. А незадолго до твоего прихода картинку с меня срисовал».
И показал мне Алешенька портрет свой, превосходно исполненный, в карандаше выполненный. Отчего же раньше Василий Федорович не раскрывал пред нами дарования своего.
Вечор за ужином и я с ним увиделась. Не поднимая на мужа глаз, спросила:
- Почему приехал ранее положенного?
- Я лишь до завтрешнего останусь. А там – в обратный путь.
В голову лезли глупейшие мысли, вроде той, что: «не мог он за такой малый срок туда- обратно обернуться. Где ж тогда он был?»
Гоня прочь непрошенные выводы, оглядела я Василия Федоровича. Каким-то неуловимым образом он изменился, жалким стал, что ли?
Выражение лица было таковым, как у недавно родившегося младенца, который еще, без малого, ничего не видит, но уже успел познать боль и страх от рождения, и теперь вся и все боится, ищет вращающимися глазенками и хватающимися ручонками себе опору и надежду.
Так и Василий Федорович смотрел на меня, растерянно и испуганно. Вмиг ушли прочь обиды и отчуждения, а осталась лишь жалость.
Что же такого с ним могло приключиться, чтобы, совершеннейшим образом, изменить взрослого мужчину, превратив его в беззащитного дитя.
21
Дневник Мещерской
Я отослала Алешеньку с няней в детскую, пожелав им «покойной ночи» и подошла к мужу со словами:
- Что-то случилось? Василий Федорович, умоляю, не таитесь.
- Нет, ничего. Все в порядке.
В голосе у него тоже появились чужие нотки, от которых стало еще жальче его.
- Расскажите! Я обещаю, что все пойму, и винить ни в чем не буду.
Он удивленно вскинул брови. Ага! Знать, попала в точку! Видя его нерешительность, я налила ему для храбрости шкалик травяной настойки, траву для которой собирала сама, нынешним летом в Михайловском.
- Выпейте, Василий Федорович. Я знаю, вы не любитель. И все ж, послушайтесь совета.
Он долго принюхивался к содержимому стаканчика и, наконец, выпил, сейчас же покраснел, потом побелел и задышал, словно пеший за жеребцом версту гнался. Ухватил стакан сельтерской воды и выпил ее чуть не до дна.
- Что, что ты мне дала? Отраву?
- Бог с вами. То капли, нервические. Сама готовила.
- И попиваешь тоже сама?