22
23 декабря 1865г. Дневник Мещерской
Утром, не открывая глаз, ощупала подле себя постель. Пусто. Ушел. Ну да, завеяло меня, возомнила, что теперь иначе все будет. Ну, да ладно, пойду на кухню, Маланье помогать.
С ним определенным образом что-то не так. С утра Жучкиного щенка он в дом принес, играл с ним и с Алешенькой. Смотрела я со стороны и видела, не лицедействует он, а искренне радуется и хохочет над глупым щенком. Алешенька малышу четвероногому колпак из носка своего на голову надел, а тот головой мотает и рычит. Смешно, но глупо.
Потом снарядились во двор, бабу снежную лепить. Я Пелагею с ними посылаю, а Алешенька заупрямился, только с папенькой, говорит, хочу.
В ту пору прислужнины дети нашим двором шли, так Василий Федорович и их позвал. Это вовсе удивительно стало. Он и своих-то детишек не жалует, а тут и к чужим, дворовым, проникся. Нет, я совсем не против, но престранно это.
Начали шумливой толпой в снежки играть – стенка на стенку: понятно дело, бары выиграли.
Пришли с мороза – мокрые, уставшие – с ног валятся, но счастливые – безмерно.
Глаза у обоих под одну стать – лучистые и беззаботные, ничего за душой черного не держащие.
А Василий Федорович, греховодник такой, извернулся, да как хлопнет меня по «мадам сижу».
Слыхано ли, вольность какая, да при ребенке. Я рот было для обличительной речи открыла, так он мой рот своими покрыл.
Ноги тот час же ватные стали, язык все слова бранные забыл, а голова и вспомнить не могла – за что браниться следует.
Алешенька хихикнул, подмигнул отцу и улизнул в детскую. А Василий Федорович елейными глазами смотрит на меня, да жмет меня к себе и жмет. Тьфу ты, ну что за напасть, тут бы не пропасть! Насилу вырвалась, хоть и особо и не старалась.
Впрочем, время обеда подошло. Пора откушивать! За столом хозяин осведомился, где старшой наследник. Я чуть было ложкой не подавилась. Чего это он его так? Говорю:
- Не суббота еще. Вы попущения ему отродясь не давали, а сама я и спросить робею, не дозволено.
Василий Федорович прикрыл глаза, словно в забытье, в то же время Алешенька закивал мне, вот, дескать, про то и говорил. Сам, догада, отцу помогает:
- В кадетском корпусе распорядки строгие. Об изменении режима загодя сообщать-то надо. Ежели хочешь Антона вызвать, сначала письмо в училище отпиши.
- А-а-а. А напомни мне, сын, который это корпус.
Алешенька, не выдав удивления, опять подсказал.
- Ну, все, - Василий Федорович решительно встал, - с этим покончим. Теперь я все изменю.
Оделся, и вышел вон. Сердце мое канарейкой затрепетало от глупообразных мыслей. Что он задумал? Зачем ему Антошенька? Никак его еще дальше спровадить хочет?
Насилу вчера дождалась. Возвернулся Василий Федорович, когда полусвет – полумгла глаза свои в окна запустила.
Да не один он прибыл, с Антошенькой.
Напугалась я в начале, не к добру, думаю. Затем пригляделась – в замиреньи они, шушукаются в углу, веселость с глаз не сходит. Отозвала я Василия Федоровича подале, чтоб сын разговору нашего не слышал, и говорю:
- Он знает. Ему давеча мальчишки в корпусе рассказали.
- Что знает?
- Ну … что не кровный он тебе.
- Да-а-а? М-м-м. И что? У нас не было разговору о том.
- Ну и ладно. Раз не спросил, сам не говори, - упросила я.
Он же сам брови вскинул, будто в изумление пришел.
Тут Алешенька в комнату вбежал, братца увидал. На радостях вцепились они друг в друга, кубарем по ковру покатились – хохочут, не остановишь.
Вечор, отрядивши деток спать, никак не могла сыскать Василия Федоровича. Прохожу мимо детской, слышу – голос монотонно бубнит. Ноги далее не понесли, оставили тут же меня. Прислушалась:
Жил и состарился он, прорицая циклопам в земле их.
Он предсказал мне, что это как раз и случится со мною,-
Что от руки Одиссея я зренье свое потеряю.
Ждал я все время, однако: придет и большой и прекрасный,
Муж к нам сюда, облеченный великою силой.
Это же «Одиссея». Отец сынам своим Гомера читает. Вот чудо чудное. И мнится мне, что смысл Василий Федорович двойной в стих вложил.