- Только до завтра,- говорит,- останусь.
И то ладно. Завтра еще что удумаю, но не отпущу.
Пошли мы в гостиную, елку к Рождеству наряжать. Елка высокая, под самым потолок. А пахнет как! Глаза закроешь, ровно в лесу стоишь.
Нижние ряды я с детьми украсила, верхние – Василий Федорович со стремянки. Осталось свечи к зеленым лапам приладить. Дети – шалуны, одну свечу зажгли, да не закрепили ее прочно. Она сорвалась с елки, об пол ударилась – затухла.
Василий Федорович то узрел. Соскочил с места, будто шпаренный, подбежал к елке и ну, свечу топтать ногами, в пол ее заминать.
Дети решили, что шутка это. Засмеялись превесело.
Да я поняла – не шутит супруг мой. То ли испугался он, что пожар случится, то ли померещилось что.
Огляделся потом вкруг, лицо его зарделось, застыдилось. Сел подле меня на кушетку, глаза потупил и молчит.
-По что такое? - спрашиваю.
- Прошу моего прощения. Огня я внезапного страшусь.
- Слыхом от тебя такого не слыхивала.
- Родители мои в пожаре погибли. И я с ними и с… чуть не погиб.
- Расскажи.
- Не теперь. После.
Дети в то время чехарду затеяли. Вот неугомонное племя.
Антон, жердь предлинная, ловко через братца перескакивал. Алешенька же, малыш, запрыгнет братцу на спину, и ни туда, и ни сюда. Съедет на пол и хохочет.
Раз перестарался, да шибко прыгнул, перелетел через брата, и прямо в елку угодил. Сшиб игрушку - домик стеклянный.
Тот хрустом с полом встретился и разбился на тысячу стёколок. Василий Федорович вновь с места соскочил. В два шага подле мальца оказался, хватил его за плечи, над полом поднял и трясет.
- Хватит, - кричит. - Хватит колобродничать.
Глаза не злые, но бесноватые.
Вырвался Алешенька из лап его, ко мне подбежал, за спину спрятался.
Василий Федорович, как давеча, огляделся вкруг, пробормотал себе под нос нечто вроде «простите великодушно» и убег наверх.
Мальчики тот час же забыли сию выходку отца и уже дрались меж собой на деревянных саблях.
На меня же это сделало сильнейшее впечатление, и я не смогла более ожидать. Кабинетная дверь оказалась притворена и у меня не хватило духу постучаться. Прокараулив под дверью битых два часа, я все ж не сдержалась.
- Василий Федорович, идемте обедать,- окликнула я, незаметно для себя вновь прозвала супруга общественно на «Вы».
- Премного благодарен, но не буду.
- Вы с утра маковой росины во рту не держали.
Молчок. Я дернула за ручку двери, та беззвучно отворилась.
За письменным столом сидел он, а вроде и не он. Бесноватость в глазах не прошла, напротив - усилилась. Василий Федорович с превеликим усилием удерживал в руке перо, тщась что- то написать на листке.
- Отчего вы вошли без дозволения, - супруг мой тоже перешел на форменный тон.
- Я беспокоюсь. Принести вам чуть-чуть настойки:
- Нет, нет.
Я села за стол супротив него и пристально глянула в его глаза - чужие, немыслимым образом, чужие. И тоскливые. И все же я ухватилась за соломинку - ведь он еще так и не ушел.
- Василий. Я люблю тебя. Я только теперь поняла это.
- Господи, помилуй меня. Зачем я здесь, и отчего раньше не ушел? Я всем делаю худо, а себе в наивящей мере. Зинаида Павловна, я сейчас же уеду.
- Нет. Не пущу,- заголосила я, сама испугавшись своего истошного крика. - Ты же обещал.
- Ну, быть по сему. Извольте, я останусь до завтра. А теперь, будьте милостивы, покиньте меня.
Ночь длилась нетерпимо длинно. Измяв в мочало простынь и одеяло, я, измученная бессонницей, поднялась часов в шесть утра. Прошла на кухню.
Маланья, просоня, спит еще. Надо бы напрягай ей выставить. Совсем обленилась.
Испив воды, я вновь поднялась в спальную.
О – о! Василий Федорович лежал на кровати и вроде как спал.
Слава тебе, Господи! Ты услышал мои молитвы, и вразумил супружника моего.
30